Однако, так же, как и способности к стихосложению, Захар тщательно скрывал свой «игрушечный» дар от окружающих, настрого наказав всем своим близким делать то же самое. Будучи воспитанным в «среднестатистической» советской семье, он имел для себя чёткие установки, что должен делать «настоящий мужик», а чего не должен. Своё увлечение игрушками он считал занятием, явно недостойным звания «мужика», и крайне стеснялся, если не сказать «боялся» говорить об этом, а тем более проявлять свой талант для кого-либо, кроме домашних…
Помешивая сахар в поллитровой кружке с крепким чаем, Захар мыслями вернулся к жене. «Чёрт, вот вроде, всё к этому шло, а теперь, когда случилось – кажется, всё неожиданно так… И ведь Лизка опять сильней меня оказалась: по сути, она сделала то, что собирался сделать я. Сколько раз я хотел начать с ней разговор об этом, да всё никак не решался. Боялся я этого разговора. Реакции её боялся, истерики. Ведь не шутка дело: практически своими руками разрушаешь то, что сам создал и столько лет поддерживал. Хотя и непонятно, ради чего. Родители-то всю жизнь внушали: „хочешь гулять – не женись, а уж коли женился – неси свой крест до конца дней. Любишь-не любишь, там стерпится!“ Вот и терпел зачем-то… Матери теперь как-то объяснять надо всё. Она явно не одобрит: нотации, как обычно, читать начнёт, как маленькому. Потом плакать. Муторно это всё…»
Захар отхлебнул чаю, и взгляд его упал на висевшую на холодильнике магнитную фоторамку, в которой была вставлена их фотография с маленькой дочерью у «вечного огня» в День Победы. «…Вот и Дашкиной реакции боялся. Думал: как стресс переживёт? Ребёнок всё-таки. А потом ещё будет отца всю жизнь „предателем“ считать, скажет: „Бросил отец нас с мамой…“ А ещё боялся