– Фальшивые купоны, значит?
– Вроде того.
– Покажешь?
– Пожалуйста.
Максим взял протянутый листок. На нем было написано: «Hundred Dollars» и все было очень похоже, только вместо Джорджа Вашингтона был изображен Достоевский, изображен узнаваемо, но так, что из него проглядывал Федор Михайлович – дед Льва Николаевича! Но не одно лишь это ошеломило Бахтина: разглядывая купюру, изготовленную юным художником, он понял, что портрет Федора Михайловича был в какой-то степени и автопортретом!
– Не согласился бы ты подарить мне эти деньги, – осведомился Бахтин.
– На что вам? – лениво спросил Лева, потом вдруг оживился и добавил: Впрочем, извольте. Только не подарить, а продать.
– Продать? Любопытно! Сколько же ты возьмешь?
– Двадцать копеек – мне как раз не хватает для одного дела!
– Что ж, по рукам! Держи!
Лева огляделся по сторонам: нет ли свидетелей – и взял монету, показав взглядом, что о совершенной сделке следует молчать. Бахтин понимающе улыбнулся и дал понять, что полагает выгоду на своей стороне, как оно и было на самом деле, хотя с точки зрения педагогики, обмен денежными знаками представлял собою весьма сомнительное предприятие, и оба участника соглашения знали об этом.
Из сарая вышел Николай Федорович и спросил:
– Вы что же, Максим Менандрович, уходите уже?
– Да, мне пора.
– А я думал, вместе чайку попьем. Скоро придет моя жена, Людмила Григорьевна, и организует нам чай с вареньем. А? Оставайтесь!
– Спасибо, не могу, мне непременно надо через час быть в Москве.
– Жаль, жаль. Посидели бы, поговорили. Вы бы рассказали что-нибудь интересное о литературе, о писателях. Мы ведь все большие охотники до искусства.
– Я неважный рассказчик, да и привлекают меня вопросы сугубо академические, так что вряд ли мой разговор будет для вас занимателен.
– Ох, я замечаю, что вы все скромничаете! А может быть, смирение паче гордости? А? Ну, жаль, жаль! Что же, тогда до свидания! До следующей субботы!
– Всего доброго! – попрощался Максим, отметив мимоходом, что Николаю Федоровичу было почему-то известно то, что говорилось о переезде в комнате Федора Михайловича, как старик, видимо, знал, о чем беседовал Бахтин с его сыном, вскапывая грядки.
– Должно быть, уже известно и о нашем с Левой обмене, – подумал Максим, и его души коснулось чудесное ощущение тайны. Это ощущение Бахтин любил едва ли не более всего в жизни, хотя оно всегда было для него овеяно грустью – томящей и легкой в одно и то же время. Но летучее предвестие тайны чем-то сильно отягощалось: какое-то напряжение поселилось в сердце и отдавалось во всем теле, до почти непроизвольного сокращения мышц, Максим попытался отогнать от себя невольную и необъяснимую тревогу, и вся обратная дорога в электричке прошла в обдумывании предстоящей статьи. Бахтин даже не сразу понял, что все вышли из вагона, – так