Кур (а тем более добытых ими червей) Шарик за имущество не считал, и на вороний грабеж средь бела дня смотрел без всякого осуждения – так им и надо, пернатым!
Случались осенью и другие радости. Главная – пропадали вечные Шариковы враги – ёжики. В летние ночи они шныряли по округе в поисках любви и пропитания, сопели и возились в кустах, сбивая чуткий собачий сон. Шарик наставлял ухо и коротко взлаивал – возня стихала. Но стоило лечь, вытянуть лапы…
«На дело» ёжики ходили поодиночке, пыхтели и топотали не таясь – бояться им было нечего. Бесцеремонно залезали в песью плошку, выбирали лакомое. Шарик исходил лаем, но поделать ничего не мог. Не куснешь ведь колючего обжору, лапой не наподдашь!
Но смотреть, как хладнокровно сметают его ужин, было выше собачьих сил. И однажды Шарик расправился с нахлебником – изловчился и перевернул тяжелую плошку. Ёж оказался в ловушке, прихлопнутый чугунным панцирем. Всю ночь собачья миска, громыхая, бегала по двору. Шарик колотил хвостом по земле и повизгивал – зрелище одарило его счастьем.
Назавтра я подобрала пустую посудину у крыльца. Ёжик утек.
А там и лето кончилось. Захолодало, замело золотым и багряным, закапало, залило… и ёжики куда-то делись.
Застиранные бледные небеса сквозили меж голых тополиных веток. По целым дням, задрав кудлатую голову, Шарик смотрел ввысь – туда, где учились держать строй шумные стайки молодых скворцов. С самого утра они носились над пустыми садами и беспокойно свистели. День ото дня стаи становились чернее и гуще и однажды, описав прощальный круг над родными скворечнями, исчезали вдали за огненными макушками кленов. Шарикова душа рвалась следом, тело, отягощенное цепью и чувством долга, жалобно скулило.
На закате старый дом пылал. Рдели расплавленной медью низкие окошки и бревенчатые стены, увитые багряными плетьми девичьего винограда. Воздух тревожно пах костром: в огородах палили ботву, жгли мертвые листья. Их горький белый дым мешался с наплывавшим от реки туманом – сумерки затапливали округу клубами холодной белесой мглы. Шарик поглубже забирался в конуру. Дремал вполглаза. Дожидался…
Понемногу густая влага оседала, небеса прояснялись. Заспанная луна выходила поздно и подолгу висела над крышей, струя льдистый свет и неизбывную тоску. Вытянув морду, Шарик неотрывно смотрел на нее – ребра ему распирал рвущийся наружу голос. И вот раздавалась, набирая силу, заунывная собачья песнь. Ее подхватывали в соседних дворах, разносили по спящей округе. Псы выли самозабвенно, по-волчьи запрокинув головы, изливая