– Не, – вступился за сестру Сашка, – правда, целых три куста подрыли уже. Папка сказал: узнает, кто – шею свернет!
Мироновы, соседи наши, с этой картошкой, как с писаной торбой: мол, она особенная: сперва мелкая-мелкая, а потом как вымахает с футбольный мяч! Даже журнал «Сельская новь» показывали, где про это написано. Ну, не знаю… Сентябрь уже, а картошка у них – курам на смех. И вообще, на их папку глянешь, никакой картошки не захочешь: руки, что ноги, и кулаки как буханки.
– Может, это не человек копал? – говорю я, и зловещее «не человек» с еле слышным шелестом слетает на голые Танькины коленки вместе с палым березовым листиком.
– А кто?! – округляет глаза она.
– Вдруг это… крот? – подпуская ужаса в голос, в тон ей испуганно отвечаю я.
Таньке шесть еще только будет, и то не скоро, а Сашка-дурак, чего испугался? Он всего на год меня младше; куриное перо за ухо сунул: я, говорит, индейский вождь! – тоже мне герой!
Про крота, это я так… просто слышала, как взрослые говорили, что он в земле живет и грядки портит. А Сашка вдруг предлагает:
– Хотите кротовый ход посмотреть? – и повел нас к сарайчику на краю огорода, где грабли, тяпки и лопаты свалены. Обошли мы сарай, Сашка возле стенки присел и палкой крапиву раздвинул. А там прямо под досками подкоп – дыра здоровенная – голову просунуть можно – вот те раз!
– А зачем он в сарай лез? – робея, спрашивает Танька.
– Известно зачем: греться, – Сашка невозмутим. – Ночи-то теперь холодные.
– Слушайте, его надо поймать, – осмотрев дырку, предлагаю я. – А то конец вашей картошке! Что тогда зимой есть будете?
Сашка озабочено кивает.
Ловить решено нынче же, возле картофельных грядок: как начнет темнеть, спрячемся в кустах и будем караулить. Танька боится, а мы с Сашкой – не очень. И потом, урожай—то надо спасать!
Сашка побежал штаны надевать. А нам с Танькой штанов не положено, мы к поленнице пошли – вооружаться. Я подобрала сук потолще, Танька нагребла по дороге полный подол яблок – в крота пулять. Сашка явился, неся на плече индейский лук со стрелами.
Как солнце за Николину гору стало клониться, мы засели в смородине. Прямо за кустами начиналась бурая картофельная ботва, вповалку лежащая на осевших грядках. С краю, только руку протяни, земля небрежно раскидана: подсохшие серые комья и мелкие красные картошины валяются на меже – явно кто-то рылся…
Сидеть скучно. Березы во дворе, выбеленные закатными лучами, потихоньку меркнут, где-то далеко стучит топор, и призывно орут коты в лопухах за забором. Холодает. Танька ежится, но терпит:
– А крот нас не увидит? – опасливо спрашивает она.
– Ты что, он же слепой! – говорю я.
От нечего делать Сашка принимается таскать у сестры кислые и червивые яблоки – морщится, но ест. Я, вытянув поудобнее затекшие ноги, рву редкие пыльные ягодки черной смородины. Их перезрелая сердцевина слегка горчит.
– А крот большой? – опять