– Раз хочется, значит надо дать! – шепнул он в сердцах и решил кого-нибудь показательно отмудохать.
Салыч проснулся в десятом часу. С похмелья в башке тяжелело, болел зуб. Салыч вывалился на улицу, побрёл вдоль посёлка. Навстречу шли трое: мальчик и две девочки, все лет по пятнадцати. Расставив руки, Салыч поплыл на них, заревел:
– У-у-у бля-ять, сявки маленькие!
Девочки развернулись и побежали с весёлым визгом. Мальчик тоже было повернулся, но передумал и встал у забора, вроде – завязать шнурки. Салыч сощурился:
– Чё такое? Сюда иди, гребень дырявый!
Мальчик молча подошёл. Салыч огляделся. Две женщины копались на огороде. Горбатый Ионафан подлатывал печную трубу на крыше. Невдалеке был дом старосты. Обстановка, что называется, располагала. Салыч схватил подростка за волосы и с силой ударил его ботинком в пах. Тот взвыл и рванулся прочь. Салыч выпустил его, чтобы тут же толкнуть в спину, отчего мальчик упал в траву. Салыч наступил ему на руку и стал давить. Мальчик заныл от боли.
– Ёбаный-смешной, хули ты ноешь? – ехидничал Салыч.
Со двора выползла неуклюжая баба, пошла мимо. Дед Ионафан, как не бывало, латал свою трубу. Салыч заорал:
– Чё, а?.. Нормально?! Нормально?!
– Что ты делаешь?
Позади в четырёх шагах стоял староста.
– А чё – нельзя?! – провоцировал Салыч – Чё ты можешь-то, блеать?!
– Почему нельзя. Обычная злоба, ничего особенного… У нас всё можно.
– Вот и съеби отсюда, пидрила старая!
Салыч отошёл от подростка, харкнул наземь. Хлюпая носом, мальчик поднялся; стискивая окровавленную руку, захромал прочь. Толстая баба сейчас же бросилась утешать его. Салыч только раззадорился:
– Вот с-суки, а! Сговорились!
И в этот момент над посёлком зазвучал рыдающий голос узника. Все, включая подростка, обернулись. Толстая баба заплакала ещё горше, стала целовать изувеченную руку. Народ повлёкся в центр, к динамику.
– Какого хера?! – заорал Салыч – Что вы творите, бля-ять! Вас топором руби, вам похую! По-ху-ю! Вы же… вы все ебану-утые, алё!
– Тебе плохо? Пойдём со мной, брат, пойдём. Общий плач очищает.
– Очнись,