– Правильно. Так и говори! Ты очень уверенный, это здорово, – сказал Серёжа и дружески потрепал меня по плечу. – Нет, хватит говорить. Действуй, Паша!
Но я всё же не был до конца уверен в том, что поступаю правильно, а потому недели две вёл достаточно тихую и смирную жизнь, не решаясь перешагнуть порог чёрной комнаты, в какую толпами по вечерам расхаживали кричащие морды. Александры среди них давно уж не было. Она приходила к Екатерине последний раз месяцев пятнадцать назад и деликатно допытывала информацию о сыне. Мне было неведомо, как прекратилась эта история.
Мать, без конца занятая, отказывалась провожать меня до школы. Вместо неё меня под крепкую руку брал отец. Мы шли с ним возле детского сада, где в маленьких одеждах играли малыши, и, проходя мимо киосков с вкусным шоколадным пломбиром, задумывались о том, какое пластиковое ведро с мороженым купить по дороге домой. Отец испытывал неловкость, когда я поднимал на него мутный серый взгляд и спрашивал обеспокоенно:
– А как же твоя работа? Ты не работаешь?
– Работаю. Ты пока один не дойдёшь, так ведь? Хотя я знаю, что ты пробуешь быть самостоятельным. Видел, как завтрак старательно готовишь.
– Он был ужасным.
– Не всё сперва получается удачно. Но это не означает, что пора складывать руки.
– Я ни за что их не сложу. Но мне без тебя правда не дойди! – говорил я и озарялся в ласковой улыбке. – Веди меня, пап. Веди.
– Держись рядом.
Отец увлекал меня в доверительные разговоры, встречал весело со школы и лелеял до тех пор, пока меня не стали угнетать первые признаки одиночества, появившиеся совершенно неожиданно. Временами я замыкался в себе и ограничивал общение с Серёжей, который, несмотря на моё неустойчивое состояние, всячески поддерживал меня. Он приносил всё больше апельсиновых конфет, а после того, как я отказывался от них, предлагал угощение Ирине Андреевне, которая, кажется, успела располнеть за два года обучения с нами. Она сделалась неповоротливою и мало ухаживала за внешним обликом. Вероятно, с ней стряслось несчастье.
Я ждал хоть какого-нибудь знака, который бы подтвердил правильность моих действий, и глядел на дверь, за которой находилась чёрная комната, с безграничным презрением. Когда ничто не преподнесло знака, я начал следить за мордами, которых она жадно поглощала. Приходящие задирали высоко головы, приглушённо фыркали, складывали руки
(я ни за что их не сложу)
и, словно находясь в глубоком трауре, поддавались бурной истерике, граничащей с безумием.
Наконец приняв окончательное решение, я проник внутрь,
(когда никого не стало дома.)
включил тусклую лампу и, переворошив все платья, нашёл в одном из них карты, принадлежащие матери. Обронил их холодно на стол и уселся на высоком бархатном стуле. Я представил, что случится, если меня поймают за постыдным занятием, и взялся без промедления за дело. Я вынул три карты, но никаких тревожных картинок не заметил. Вытащил ещё две, основательно разворотив колоду. После поёрзал от негодования,