Но, если говорить по правде, мать никогда сурово не наказывала меня. Тычков и затрещина она не раздавала, в угол не загоняла, а после совершённых проступков так и вовсе проявляла абсолютное безразличие.
– Но что она сделает тебе? – спросил отец, чуть ли не смеясь. – Что сделает тебе эта несносная участливая женщина, у которой хватает сил на одни карточки? Эти карточки лёгкие и очень простые. Тебе не стыдно?
– Мне не стыдно. Почему?
Он молчал. Я поднял резко голову. Передо мной сидел незнакомый человек, смутно отца напоминающий.
Он был бледен как полотно и дурно искорёжен. Вообразите себе овальное тонкое лицо, покрытое свежими ранами, из которых струится красный ядовитый сок, заляпанные руки и грязные ноги, отчего-то босые влажные ступни, под какими стоит подсыхающая лужа крови. И запах, о, этот удушливый сладковатый запах, испускаемый омерзением тела! Стула, на котором сидел человек, не было видно и оттого казалось, будто он неподвижно висел в воздухе, как привидение, не завёрнутое белой простынёй.
Я попробовал выбежать из комнаты по останкам лампы и сильно разодрал себе пальцы. Дверь оказалась запертой. Я судорожно ухватился за короткую изогнутую ручку.
Кровавый незнакомец близко подошёл неторопливой, размеренной походкой и тормознул слева в четырёх шагах, явно страшась спугнуть меня. Но я ничего тогда не видел и не слышал, так как мной овладевал один тошнотворный страх.
– Вы не мой папа! Пустите! Так, хорошо. Я закрою глаза, и вы пропадёте. Всё, закрыл.
– Сынок, это я.
– Уходите!
Незнакомец легко положил мне руку на голову, оставив на ней заметный мокрый след. Я стряхнул её и, беззвучно взмолившись, заколотил по двери, храня надежду на спешный приход матери. А незнакомец повторял долгим ласковым голосом, снедаемым тяжкой болью:
– Сынок, это я, сынок, это я, сынок, это я!
Вскоре очнулся я в собственной уютной постели. Сразу же высунул из-под одеяла ноги, чтобы хорошенько рассмотреть раны, полученные по невнимательности и растерянности при посещении чёрной комнаты. Тряхнул всклокоченной головой, на удивление опрятной, и порывисто распрямился. Присмотревшись, я не обнаружил на себе ни одного пореза, и очень удивился щекотливому положению, в каком состоял некоторое время назад. Остатки неприятных ощущений совершенно испарились.
В комнату вошли родители. Мать стала возле прикроватной тумбы, где испускал мерцание разноцветный ночник, и пропустила вперёд посеревшего отца. Он поскользнулся на выброшенном кусочке конструктора и поспешил ко мне в грустные объятия.
Я задыхался от стыда и любовно приникал к нему, всё же успевая наблюдать пристально за матерью, укутанной в махровый халат с именной вышивкой на спине.
– Что случилось, Паша? – спросила она.
– Я не знаю, – ответил я бесцветным голосом.
– Ты ослушался меня. Никто не давал тебе разрешения заходить в комнату, а тем более обыскивать шкаф и разбрасывать карты! Зачем они