– Что? Нет, с чего бы? Тридцать лет новой России, а оппозиции внятной у нас так и нет. Есть отдельные деляги, которых нынешняя власть не устраивает единственно тем, что они в нее не вхожи. Потому в митингах не участвую…
Он говорил, я слушал. Этот человек, почти в два раза старше меня, бит был жизнью жестоко и изобретательно, и утешение теперь находил в чтении, алкоголе и таких вот беседах, производных первого и второго. Неисправимый романтик, коренной москвич, он помнил первые концерты Цоя и Шевчука, дрался с кем-то во время путча ГКЧП, своими глазами видел, как штурмовали Останкино, и, одновременно со всем этим, читал. Всю жизнь читал, днями напролет, взахлеб. Философы античные перемежались философами-бунтарями, а классика соседствовала с оголтелыми абсурдистами в этой некрасивой, покрытой морщинами, до времени седой голове. Прокопченный дымом русских сигарет, пропитанный сорокоградусными ядами, законсервированный, как саксонская соляная мумия, он превратился в памятник собственным убеждениям. Убеждениям, выкованным болезненно неуютной жизнью вечно сомневающегося человека.
***
– Сегодня с Игорем Петровичем говорили. Весьма интересный собеседник, – я наблюдал, как Княжна крошечной губкой распределяет краску по акриловой белизне новой работы.
– А, ну да. Лютый дед. Называет селфи самострелом.
10 Выше неба
А перед домом темнели под кленами старые качели. Княжна, пребывая в задумчивом настроении, любила выйти во двор, сесть на рассохшуюся доску и оттолкнуться ногами, как в детстве, как тогда, как если все еще впереди, как будто не сказано и не сделано ничего лишнего. Раньше перекладины пестрели наклейками: динозавры, машины, персонажи мультфильмов. Качели были предметом любви и почитания – их украшали. Словно майский шест, словно языческий идол, возвышалась эта нехитрая конструкция из металлических труб в самом центре двора, омфал, пуп земли, вокруг которого раскручивался по спирали мир веселых невинных детей, стремительно становящихся взрослыми: теперь наклеек было не различить под слоями краски, а справа зиял шифр, оставленный наркодилерами. Сталь, измученная временем, скрипела, выла, визжала, и песня боли эхом скакала по пустынному двору. А Княжна все качалась, то прижимая ноги, то вытягивая их вперед, и с каждой итерацией она приближалась к небу, пронизанному черными трещинами голых веток. Эти ветки, эта скупая природа русских городов, была ей давно известна: тихая и застенчивая Машенька наклеивала высушенные осенние листья и камешки на картон в детском доме творчества, куда ее исправно водила мама. Учительница, дьявольски красивая тридцатилетняя женщина с немецким отчеством, особенно благоволила ей, и всегда помогала с эскизами. Время от времени приходил директор дома творчества, и на четверть часа закрывался с учительницей в своем кабинете, чтобы попить чаю. Возвращалась она неизменно в подавленном состоянии, а Машенька с тревогой спрашивала:
– Почему вы грустная?
Учительница