Полёт японского журавля. Я русский. Дмитрий Глебович Ефремов

пиджак и ворот рубашки. Он много пережил, отбывая заключение, но время словно сгладило боль и страдания. Даже когда было очень тяжело, у него всегда оставалась надежда на светлое будущее. У него были друзья, дом, пусть временный, но чистый и светлый, была интересная работа. Но то, о чём говорил Зверьков, показывало ему, что вся эта идиллия может рассыпаться, словно карточный домик. Он бросил окурок и, не прощаясь, пошёл прочь, не понимая, куда идёт и зачем. Проходя край поселка, он остановился. В темноте стены молодого леса проглядывал силуэт одинокого дома, там светилось окно. Свет был едва заметным, и Михаил скорее почувствовал, чем увидел, что там теплится жизнь. Идти ночью по пустынной дороге среди леса не хотелось, да и ноги уже болели от долгой ходьбы. Что-то в очертаниях дома было притягательным, он остановился у калитки и постучал железным кольцом о засов. Сразу же залаяла собака, свет в окне исчез. Он догадался, что его услышали.

      – Кто там, на ночь глядя? Зверьков, ты что ли? Иди от греха подальше.

      – Извините, мне бы переночевать, хоть в сарае на сене, на одну ночь. Пустите, ради бога.

      – Ради бога? А есть ли он, бог то, – человек с фонарём подошёл к калитке и прикрикнул на собаку. Михаил узнал его не сразу, но в памяти возник уже забытый образ седого старика, склонившегося над его койкой. Его охватило волнение. – Дядя Тимофей, – произнёс он приглушённо. – Дядя Тимофей, это я, Синтаро, из лагеря, – почти прошептал он, почему-то оглядываясь по сторонам.

      – Какой такой Синтаро? Японец что ли? Михаил? Ты что ли? Живой? – Старик открыл калитку и втянул его во двор. Впустив его, он тоже почему-то огляделся по сторонам и запер калитку на засов. – Ну, занесло добра молодца в памятные места. Проходи, проходи, не ждал.

      Пока Михаил топтался в дверях, хозяин вынул из печи чугунок и стал накрывать на стол. – Я тебе сейчас сотворю поесть, с дороги-то оголодал поди. Чаю будешь? Индийского, конечно, нету, какой есть. Я тебе кипрея сделаю, он ещё и повкусней будет. От щей-то не откажешься, с дороги?

      – Не откажусь, – не сдерживая волнения, сказал Михаил, растерянный от такого приёма.

      –А ты неплохо по-нашему гутаришь, – не скрывая блеска в глазах, произнёс старик, словно освещая этим блеском гостя. Михаил смущённо опустил глаза, улавливая скрытый смысл слов. Для старика он по-прежнему был чужаком. – Ладно, ладно, не тушуйся, говорю так, потому что слышу что душу вкладываешь в слова, а коли так, то значит наш ты, русский стал. А на лицо своё не смотри, на русской земле всякого брата встретить можно. Давай к столу, присаживайся. Руки тока вымой с дороги, лицо сполосни, считай, что домой пришёл.

      …-Ты как с неба свалился. А у нас, паря, всё разом изменилось, – рассказывал дед Тимофей, когда гость доедал большую миску щей. – Лагерь в конце зимы убрали, зэков кого куда, а гражданские, сам видишь, разбежались. Остались только те, кому идти некуда, вроде меня. Да и зачем? Лес хоть и повыпилили весь, а живность пока имеется. Хоть и никудышный я охотник стал, а на суп всегда добуду. Того же рябца, да хоть и козулю. Да куда мне столько мяса одному. Отдаю половину.