Прочистил горло, заёрзал в кресле. Чёрном, кожаном, тесном, на ощупь – дешманская папка для тетрадей, которыми закупаются мамочки в преддверии первого сентября.
Замолчали. Лица у всех странные какие-то, нахмуренные. Зачем пришли?
Действительно его читают – ли? Вот эти, в грубых очках, с тонной тоналки на лбу, с выкрашенными в тошнотно фиолетовый цвет седыми волосинками, с усами, странно закрученными на концах, – тоже мне, гусары – вот эти? Захотелось пить.
Хлебнул из стоявшего на столике стакана, сразу половину. Глоток, глоток, глоток, не отрываясь. Со стуком поставил на место стакан, снова со взглядами встретился – хмурыми.
– Ну, вот мой новый роман, «Пирамида», – проговорил в микрофон, рукой махнув в сторону стоявшего на столике красного томика в мягкой обложке. – Читали уже?
Раздалось мычание.
– Если вы не читали ещё, прочитайте. А то я не знаю, о чём с вами говорить.
– Может, у зала есть какие-то вопросы? – шепнула, за неимением микрофона. В сторону её даже не повернулся.
Вздёрнулась рука. Не впервые. Он, Кулигин-не-Кулигин, этих рук уже видел достаточно. С некоторых скатывались до локтя браслеты, некоторые поднимались робко, некоторые пальцами резали воздух, словно пальцы те были ножницы.
– Скажите, пожалуйста, – начал суетливо говорить владелец руки после кивка Кулигина, – что вдохновляло вас на создание обложки для книги? Насколько я понимаю, вы же всё равно в той или иной степени принимали участие в этом её создании, и…
– Да, принимал, – не стал дослушивать, чуть наклонился вперёд, в упор глядя на собеседника, пусть и свыше, в зал. – А вы были в Третьяковке?
– Был, разумеется.
– «Апофеоз войны» видели?
Молчание.
– Хорошо, пирамиды Маслоу знаете?
Кивок.
– Ну, вот это что-то в этом духе.
– Позвольте, – голос без руки из зала, – но ведь «Апофеоз войны» – это груда черепов, а Маслоу – это о потребностях!
– Представьте, что апофеоз войны – это мёртвые потребности, – тут дёрнул плечами Кулигин. – Представили?
– Но ведь там о другом совсем…
– А у меня – пирамида Кулигина. Представили?
– И о чём же она? – новый голос без руки. – О чём же вы написали?
Улыбнулся.
Все же любят его улыбку.
И, о, все любят – конечно же любят – его ответы.
– О нас.
***
– Представляешь, мне дали класс под руководство, – слегка взволнованно, пока руки расставляли чашки, не по шахматному принципу, но по традиционному – тоже, наверное, принципу. – Я ведь совсем недавно к ним пришла, а мне уже ребят…
– А какой это класс?
– Пятый, малыши ещё совсем.
Малыши в представлении общем – первый, малыши в представлении, связанном с данным конкретным заведением – пятый, младше – нет.
На неё приятно было смотреть. Она всегда в делах, у неё прядь каштановая всегда выбивается неловко, а она её обратно, за ухо, у неё глаза большие, карие, добрые, и вся она такая же, добрая, и приятно было думать, что так было и будет всегда.
– А ты пишешь уже? – спросила, повернув голову. Только голову, остальное всё в делах, всё в этом танце по кухонному полу, без ритма, рифмы, без заданных правил, это поставить сюда, это убрать в шкаф, это выключить, это закрыть.
– У меня есть мысль, – сказал медленно, почти мечтательно, глядя на чайную ложку. – У меня есть слово. Но со словом нужно что-то делать, со словом должны идти другие слова из других букв, слова должны складываться во что-то большее… в пирамиду.
– Хеопса, – на автомате выдала, захлопнув дверцу.
– Да при чём тут Хеопс, – махнул рукой в воздухе, отвернулся, замер. – Нет, это что-то другое. Пи-ра-ми-да… Пира Мида. Мид и его пир. Как буквы ни поставь, они всё сами за себя решают.
– Это как пир царя Мидаса, осталось только прибавить ко всему ослиные уши, чтобы дополнить мифический, а не реальный образ, – задумчиво, садясь напротив.
– Да нет, то Греция, а тут… тут Россия быть должна, понимаешь? Россия-матушка, матушка-страна.
– Митя… Митенька…
Дашка, Дашенька. Рукой подперла щёку и смотрела, задумчиво так, вглядываясь, словно надеясь найти ответ на его же главный вопрос в нём самом.
Кулигина никогда не существовало. Калугин – да, сидел сейчас на этой кухоньке с желтоватыми стенами и серебристыми жалюзями, попивал чёрный чай. Три ложки сахара, не меньше. Окружение же предпочитало зелёный и без сахара совсем. В крайнем случае чёрный – всё так же без сахара. Иногда Калугину казалось, что он просто потреблял сахар сразу за всех. Иногда Кулигину казалось, что он Митя. Дашка напоминала.
…Митя любил грызть сахар кубиками, словно лошадь. Кубик расплывался на языке приторным вкусом, ни с чем не сравнимым.