Тогда еще я этого не знал и только понимал, что мне надо какое-то время для отдыха, чтобы снова сесть за книги. Отец посмотрел на мое опущенное веко, шрам… и улыбнулся.
– Хорошо, Джеф. Ты еще молод. Почему бы тебе не отправиться куда-нибудь и не развеяться? Я могу дать тебе двести долларов. Поезжай, отдохни, потом продолжишь учебу.
Я взял деньги, хотя это было непросто – ведь я знал, что он отдавал последнее. Но я был в таком душевном состоянии, что, не уехав сразу, куда глаза глядят, мог бы и свихнуться.
Отправился в Лос-Анджелес с подспудной мыслью найти там какую-нибудь работу, связанную с кино. Но эта идея скоро исчезла. Да мне было все равно. И работать не хотелось. Я слонялся по набережной, валял дурака и пил, очень много пил. Находил парней, которых мучила совесть, что они не были на фронте, и которые были рады заплатить за тебя взамен побасенки о сражениях. Но так длилось недолго. Деньги мои таяли, и в одно прекрасное утро мне пришлось задуматься о том, на что пообедать. У меня вошло в привычку каждый вечер посещать бар Расти Макагона. Это было своеобразное заведение, расположенное на берегу залива, где швартовались торговые суда. Расти оборудовал бар под каюту корабля, с иллюминаторами вместо окон и множеством всяких корабельных атрибутов из бронзы. Последние приводили в бешенство Сэма, негра-официанта, поскольку в его обязанность входило драить их до блеска. Расти участвовал в боях с японцами и кончил войну старшим сержантом. Он знал, что я пережил, и относился ко мне с симпатией. Славный он был парень, плотный и крепкий, как тиковое дерево. А для меня готов был сделать все, что угодно. Услышав, что я без работы, он сказал, что собирается купить пианино и ищет умеющего играть. При этом он подмигнул мне. Видно, как-то догадался, что единственное, что я мог делать достаточно хорошо, так это играть на пианино. Так мы сговорились.
Теперь каждый вечер с восьми до полуночи я играл в баре за тридцать долларов в неделю. Это меня устраивало. Денег хватало на оплату комнаты, сигареты и еду. Спиртное было за счет Расти.
Время от времени он спрашивал меня, как долго я собираюсь работать у него, напоминал, что с моим образованием я мог бы делать что-нибудь получше, чем тарабанить по клавишам вечер за вечером. Я отвечал, что мне это нравится и ему не должно быть до этого никакого дела.
Так я и жил, когда Рима возникла в баре в тот грозовой дождливый вечер. Мне было 23, я был свободен и одинок, и это никого не касалось. Когда она вошла в бар, вместе с ней вошла моя беда. Тогда я еще не знал этого, однако очень скоро все стало ясно.
Утром, на другой день после ужасного ночного происшествия в баре в начале одиннадцатого, миссис Миллард, у которой я снимал комнату, прокричала снизу, что меня требуют к телефону. В этот момент я был занят тем, что пытался побриться, стараясь не затронуть царапин, которые к утру покраснели и распухли. Вид у меня был ужасный. Я тихо выругался и начал стирать мыло.
Спустившись