Батюшка требовал, чтобы мы подсказывали хором последнее непроизнесенное им слово обращенной к нам фразы. Обыкновенно, при напряженном общем внимании, последние слова подбирались удачно; если же кто-нибудь нарушал гармонию и обмолвливался горою Араратом вместо горы Синай, то зоркий глаз и тонкий слух преподавателя тотчас же открывали провинившегося. Батюшка призывал его к себе, заставлял рассказывать все прочитанное сначала и затем отправлял в надлежащий угол.
Шильман не требовал от нас окончания своих фраз, но чутьем угадывал, когда чьи-нибудь мысли уклонялись в сторону. – «Folgender!»26 – восклицал он зычным голосом, простирая руку к одному из учеников и непременно попадал на такого, который не мог продолжать прерванного чтения или перевода и лишь отчаянно хлопал глазами. С плохо скрываемою радостью Шильман брал бедняка за плечи и направлял его к кафедре, где тот и опускался на колени.
Таких коленопреклоненных к концу урока набиралось довольно много, и группу эту Шильман называл «коллекцией сталактитов». Он становился среди их и, сложив набожно руки, внимал словам молитвы после учения, которую читал вслух по-русски старший по классу…
В результате было то, что Закон Божий и немецкий язык мы знали очень порядочно.
Из сорока моих одноклассников ярко выделялся своими особенностями один, по фамилии Клейнбаум. Он не подходил ни к одной из названных выше групп, во-первых, потому что превосходил всех нас ростом: сидел ли он или двигался, его продолговатая голова с торчавшими по сторонам большими ушами возвышалась над окружающими; во-вторых, потому что, несмотря на все прилежание, он вечно попадался в незнании урока и, наконец, в-третьих, по той причине, что двухлетнее пребывание в школе не изменило его первобытного домашнего характера. Он обливался слезами часто без всякого повода, а просто от полноты чувств. Эта способность плакать служила приманкой не только для товарищей, но и для всей школы. Утешать Клейнбаума считалось великим удовольствием, и таких утешителей была масса… Дело в том, что от утешений плач его не только не прекращался, но усиливался и понемногу переходил в вой, сопровождавшийся подобием лая. Клейнбаум был немцем только по фамилии; знакомство его с этим языком исчерпывалось единственной красноречивой фразой: «Bitte, bitte, verzeihen Sie mir, Herr Shielmann»27! Ответом на эту фразу было восклицание Шильмана: «Noch ein Punctum»28! или же: «Punctum punctorum»29!
Науки, которые, по выражению поэта, юношей питают, составляли отраву мирного существования Клейнбаума. В то время, как молодежь резвилась в зале или в саду, он выбирал укромное местечко и, делая пять шагов вперед и столько же назад, долбил нараспев одну и ту же строчку по книжке или по тетрадке, не обращая внимания на то, кончалась ли строка целым словом или нет… Нередко, светло-голубые глаза его, наполненные слезами, обращались туда, откуда неслись веселые клики; но это делалось