Опираясь на свою палку, он подошел к медведю, чтобы отвязать его от дерева, но тот весь задрожал и испуганно попятился.
– Вишь ты, как напугал его! – заметил Митрич. – Что неволя-то значит! Стал бы он нас так на свободе бояться! Ну, да чего ты, дурак! – обратился он к медведю почти ласково. – Опостылел ты мне теперь на всю жизнь, Михаил Иванович, отпало у меня от тебя сердце, но тиранить я тебя не стану – не твоя то вина, что ты зверь злой и неосмысленный! Сам я сплоховал!
Уже совершенно смерклось, когда они, пробравшись позаоколицей села и отошедши от него версты на две, свернули с дороги в лес и, найдя в нем довольно большую прогалину, остановились. Медведей привязали к толстым древесным стволам; Ванюха натаскал сухого валежника и развел костер.
– Ну, теперь я на село сбегаю да мать разыщу, – сказал он. – А оттудова Анютку приведу да ужин принесу.
– Хорошо, ступай, – коротко ответил Митрич. – За медведями я пригляну.
Сын ушел, быстро шагая и точно не чувствуя своей усталости, а отец прилег у костра и задумался.
Все силы души, вся боль сердца влекла его в село взглянуть на несчастную жену, безропотно подвергавшую себя всем превратностям его скитальческой жизни и даже погибавшую жертвой его ремесла, но как уйти? Как оставить это «зверье», которое опять может наделать столько непоправимых бед? Были минуты, когда ему приходило в голову схватить свою остроконечную дубовую палку, заколоть обоих зверей, сбросить этим с себя свою мучительную неволю и побежать к несчастной жене. Но тотчас же рядом с этим вставал вопрос: а что же будет дальше? Плестись домой к осиротелым детям, побираясь Христовым именем? Позорно! Да что делать, как и туда придешь? На землю денег хватит, жить можно пока у той же солдатки… А корова, лошадь, сбруя, а семена на первый год? А сено, чтобы прокормить скот зимою до своей травы?
Приходилось выбирать: или убить медведей, пойти к жене и, этой минутной слабости ради, разбить все ее лучшие мечты и надежды увидеть детей своих честными, оседлыми хлебопашцами, или же остаться здесь, одному, среди мучительной тишины ночи, с болью во всем сердце и с тревожной неизвестностью в голове.
Митрич плотнее прижал голову к свернутому вместо изголовья армяку, крепко скрестил на груди руки, зажмурил глаза и остался лежать неподвижно.
Часа через три в лесу послышался треск сухих сучьев под ногами. Митрич вскочил и напряженно прислушался. То действительно шли его дети.
Оба они были грустны, молча подошли к отцу, молча положили перед ним яиц, огурцов, хлеба, луку и лубку с квасом, и молча же сели. Никому не хотелось начинать душу раздирающую беседу.
– Ну, что? – негромко спросил Митрич, уже по этому молчанию догадавшийся о чем-то страшном.
– Плоха, совсем плоха! – ответил Ванюха понуро. – Доктор был, лекарство дал… да только бабке той старой, у которой она лежит,