открывают и рабочих уж нанимать начали. Одну ночь так я намучился, что до свету вскочил, никому дома слова не сказал и пошел на фабрику. Дело не близкое, верст семьдесят до нее было. «Ну, да все равно, – думаю, – покуда хожу, не станет же брат мою бабу с ребятишками на улицу гнать, либо голодом их морить, а коли вернусь счастливо, ему же радость принесу»! Вышел я из деревни, сам шагаю, а сам так даже слезно Бога молю, чтоб он путь мой благословил. Прошел я так верст десять, светать стало. Смотрю, впереди, о край дороги, огонек горит и дымок курится. «Вот и кстати, – думаю, – обогреюсь, да и с путными людьми поговорю; может, издалека, не слыхали ли и с той фабрики чего». Подошел ближе, вижу – трое мужиков у костра прикурнули, а за ними у двух дерев медведи привязаны. Ну, думаю, это народ – пройди свет, от него много всяких слухов наслушаешься! Подсел я к ним. Они проснулись, закопошились. Один-то уж совсем старик старый, другой лет середовых, а третий так себе – парнишко молодой, сразу видно, что в козах у них служит. Разговорились мы; я им всю свою беду да думу и поведал. «Да, брат, – говорит мне средний мужик, Никифором его звали, – дело твое горькое, трудное, его сразу не обломаешь! Вот разве на медвежьи лапы его сдать, так, может, и выгорит!» «Ах ты, братец ты мой любезный, – говорю я ему, а самого даже обида взяла, – человек тебе горе рассказывает, а ты зубы над ним скалишь. Разве сам ты горя не видывал»? «Напрасно ты его, брат, так охаял, – вступился старик, – он тебе дело толкует, сам-то ты его не понял. Я, вишь ты, устал по дорогам-то с медведями колобродить, на покой, ко двору хочется, чтобы кости на родном погосте сложить. Медведя-то продать приходится. Вот, коли хошь, ты его покупай да на место меня народ православный потешать и выправляйся»! Я даже остолбенел совсем! Как так!? Я – пахотный крестьянин, семейный человек, да вдруг почти что в нищеброды, в медвежники! Заметили это во мне старик с Никифором, друг на дружку поглядели и смеяться начали. «Эх ты, мил человек, – говорит мне Никифор, – чего же спужался-то ты? Ведь не тебя медведю прочат, а медведя тебе! Он у тебя в работниках служить будет да и сработает-то столько, что тебе на твоей фабрике и по гроб жизни не видать! Ну, что ты там выработаешь? Ведь мы это дело тоже знаем! Хорошо, коли за год удастся тебе своей бабе шестьдесят рублей переслать. Больше уж, голым ходя, не соберешь! Ну, ладно! Теперь давай считать, что баба твоя с этими деньгами делать будет». Как принялся он раскладывать, – и сам я вижу, что с пятью-то рублями в месяц придется моей семье все равно и голодать, и холодать да и на имя Христово попрашивать! Аж пот меня прошиб! Страшно ведь, барин, свое детище нищебродить пустить! «Ну, вот видишь, – говорит свое Никифор, – на своих плечах ты семью не вынесешь. Теперь давай медвежьи плечи мерить, не будут ли они повыносливее. И стану я тебе всю правду говорить, потому что, перво-наперво, по душе ты мне пришелся, а потом, коли ты у деда Парфена медведя купишь, так нам ведь вместе ходить, и коли обману я
