– Я поеду.
Пиджак соскальзывает с плечиков ко мне в руки.
– Правда?
– Конечно. Я люблю тебя.
Перемены. Влюбленность возвращается и она вновь обнимает меня, прикасается губами и я ощущаю сладость. Но я не счастлив и не могу вернуть себе прежнее состояние, потому что Дайан – не причина моего несчастья. Это что-то еще. Где-то внутри меня или снаружи, но у меня нет кирки, чтобы разбить свою грудную клетку и нет атомной бомбы, чтобы разрушить планету. Я свободен и закован в цепи одновременно и всё, что я могу – это идти по запекшейся почве и надеяться, что в следующий миг из-за угла выскочит человек и скажет мне, что я должен исправить. Пожалуйста, скажи мне, что я должен исправить. Накричи на меня. Укажи мне пальцем путь, пожалуйста. Умоляю, скажи.
Периодический, трагичный звук отскакивает эхом от толстых больничных стен и тонет, как корабли, как маленькие черные точки машущие руками в большом океане, он тонет почти ровно также, но метафорически выразить это невозможно. Мелодию смерти длиною в один сигнал поглощают шаги и кафель, шорох белых халатов и тесных брюк, и неброских юбок, и блеск толстых линз в другом конце длинного коридора. Шепот двух людей и крик одного. Красные ленты вьются в синем облаке, нет, изумрудном и это символично, но жидкая плазма цвета кровавой луны стекает с каталки, и рука, – тонкая женская безвольно падает и затихает пульс, бурление вязкой жидкости в венах и рядом с пятнами, нет, лужами на плитке возникает соленый яд, прозрачные капельки скорби, порождения боли, порождения смерти.
Призраки членов семьи, когорта обвинителей – они толпятся за двухстворчатыми бледно-бирюзовыми дверями, слоняются взад-вперед мимо таких же людей, непрочных и разбитых, словно сшитых из рода паталогически бьющихся стекол.
– Ты убил её, – слышу я, но они молчат. – Ты убил её.
Дайан еще не умерла, но они смотрят и говорят, косят глазами, как душевнобольные на новичка в корпусе психиатрических болезней. Я был бы рад вырваться из сомкнутого круга, но они продолжают смотреть и ненавидеть, а особенно её мать. Если бы она имела пистолет, держала в сумочке тридцать восьмой калибр на всякий случай, я был бы уже мертв. Она бы не стала придумывать причин, кроме той, что её дочь при смерти по моей вине. Она всегда их знала. И первой из них была бы эта: я не плачу.
Крупный мужчина, медведь с жесткими усами медового цвета подходит ко мне, треплет по плечу, как первоклассника, мнется со слезами на ресницах,