Эти и подобные им мысли, цепляясь друг за друга, производили на Аню все более тягостное впечатление, и она, загнанная в ловушку собственных рассуждений, приходила во все более подавленное и безвольное состояние, когда жизнь кажется такой беспросветной, что остается только расплакаться. Что она, в конце концов, и сделала.
И в таком именно состоянии и нашел ее Борис, вскоре последовавший за нею.
Он совсем не ожидал такого поворота событий и растерялся:
– Анечка, миленькая моя, ты что – плачешь? Отчего?
Он присел рядом с ней.
– Ну, скажи мне, что случилось?
Она не отвечала, тщетно пытаясь справиться со слезами.
– Ну, хорошая моя, что с тобой? Кто тебя обидел?
– Никто, – ответила она угрюмо.
– Тогда не плачь, – он поцеловал ее в надутые губки, совсем как тогда в Сокольниках. – Не плачь. Хочешь, сходим куда-нибудь? В кино, может быть? Или в музей? Отец говорит, там интересно. Давай сходим? Куда хочешь?
И тут неумело нагроможденная плотина прорвалась, вся невысказанная обида хлынула наружу:
– Не хочу я никуда! – воскликнула-прошипела она, так чтобы не услышали в соседней комнате. – И завтра не хочу! Понимаешь? Пусть они сами идут, а мы чтобы дома остались. Зачем нам туда? Я с тобой хочу побыть, с тобой! Я не могу больше так! Пойми…
Она снова заплакала, спрятав лицо у него на груди.
Борис все понял.
Как всякий мужчина он ужасно не любил и даже боялся женских слез. И готов был сделать что угодно, лишь бы Анечка не плакала. Он пошел к отцу.
– Тут вот какое дело, – начал он без прелюдий. – Послушай, нам завтра с вами обязательно? Я так и не понял, если честно, куда вы собрались? И зачем нам… – он помолчал, ожидая, что отец что-нибудь скажет.
Но Федор Константинович слушал спокойно и внимательно, не перебивая.
– Знаешь, Аня что-то неважно себя чувствует, – объяснения приходилось сочинять на ходу, – вот я и подумал, что, может быть, наше присутствие завтра не очень обязательно?
Федор Константинович посмотрел на сына и ответил по-доброму, но тоном, не терпящим возражений:
– Нет, сын, завтра ваше присутствие