Сколько дней прошло, один похожий на другой, запамятовал он. И как в тюрьму попал, тоже. Помнил лишь кабак, громкую, шальную музыку и какую-то девку, рассевшуюся у него на коленях, горланящую бандитскую песню фальшивыми нотами и больно царапающую всякий раз его щеку своей острой серьгой, когда тянулась к столу, заставленному бутылками с дешёвой самогонкой.
А потом туман, в руках сломанный стул, на кирзовом его сапоге чья-то голова в крови и огромные чёрные глаза взлохмаченной бабы. Протрезвел коротко, когда приговор ему вынесли: «За убийство!» – и тут же провалился в вялую безучастность.
Апатия навалилась на Родиона внезапно. Сразу после прибытия на конных повозках в оторванную бездорожьем от России Сибирь, с такими же молодыми, как и он сам, парнями; не вкусившими ещё жизнь сполна и потому отважными; и сейчас столпившимися вместе с ним у входа перед ставкой в ожидании дальнейших указаний. Ядрёный сибирский морозец, врезаясь острыми иголками в кожу, врастал в кости и не отпускал. Здание, построенное на возвышенности, открывало красивый вид на укутанный искристым снежным одеялом Иркутск, не тронувший лишь гордо сверкающие золотом кресты церквей.
Родион, переминаясь с ноги на ногу и пряча глубже замёрзший нос в казённую шаль, рассматривал сквозь заледеневшие ресницы город, рождённый на месте слияния солидного, степенного водного потока Иркута и быстрой, шаловливой реки Ангары. При виде на разрастающийся город казались миражом не только весь пройденный доселе путь через гиблые болота и глухие таёжные леса, но и жизнь его прошлая: дом помещика, где он батрачил и откуда бежал, прихватив на дорогу лишь буханку хлеба, да высасывающий все внутренности голод, приведший его в рекруты.
«Встать! Хари ленивые!» – писклявый голос надсмотрщика назойливо высверливал из сознания желание заснуть и больше не просыпаться, но ударившие больно по спине кандалы лежавшего рядом мужика заставили Родиона открыть глаза. И каждый раз в него врывалась неприкрашенная реальность, заставляя отключить мысли, чувства: убогие серые стены; на скорую руку насыпанная солома; да мыши, ночами рыскающие по арестантам в поисках крошек печёного хлеба на одежде; в углу, у двери – параша, где мужики без стеснения оголяли задницы, заливая маленькое помещение ароматами съеденной ранее заварихи – ячной каши, заваренной кипятком, да с тараканами.
– Вста-а-ать, говрю-ю-ю! – глотая буквы, тюремщик зашёл в помещение и пинками стал расталкивать не желающих подниматься заключённых.
– И чего ты сегодня так разошёлся, милый человече? – с недоброй ухмылкой на лице спросил мужик, ударивший своими кандалами Родиона, пытающегося встать на ноги, и подвинулся, освобождая ему место.
– Ра-а-азговорчики-и-и! – угрожающе проверещал в ответ надсмотрщик, и, погрозив пальцем, вдруг внезапно разразился таким же противным, как и его голос, смехом. – Женить вас поведут, голубки!
Заключённых вывели во двор и сняли с них кандалы,