– Извините, Николай Васильевич, но я не могу лететь туда.
– Проблемы не решаются?
– Нет, проблем никаких и не было, есть только одна – мне просто кажется, что я оттуда могу не вернуться. В этом всё дело…
Только после этого Агафонов поднял глаза, и Стариков имел возможность воспринимать его лицо в открытую, доступно, в самый, может быть, трагичный и печальный момент – в момент признания своего бессилия, а что может быть более печальным для молодого человека? Но в своем обострённом восприятии, Стариков увидел, а точнее, не увидел той печати, отпечатка, тени, чёрт возьми, того, что его преследовало в последнее время. Да, это было лицо безвольного, сломленного человека, даже такое присутствовало сегодня во сне, но не было главного, на основании чего, можно было бы признать лицо стоящего перед ним человека, полноправным участником ночного хоровода.
– Я готов написать заявление, – спокойно сказал Агафонов.
– Что-то у меня число писателей растёт, – недовольно сказал Стариков. – А кто работать будет? Свое предложение отменяю, работайте, как работали.
Агафонов ушёл, а Стариков продолжал исследовать свои записи, автоматически отмечая главное, вычеркивая ненужное, но в какой-то момент осознал, что ему мешает. Не было звонка от Елены Александровны. А что, спросил он себя, уже готово какое-то решение? Он готов помочь? Отказать? Вот он только что отказал Самоходову, почему же ей готов не отказать? Потому что Самоходов и его друзья найдут ещё сотню способов решить проблему и без него, а у неё никаких способов нет?
Он облегчённо вздохнул, когда из приемной доложили: «К вам вчерашняя женщина…», и это было как разрешение дилеммы: помогать – не помогать.
Она вошла, сегодня в другом платье, строгом, но не подчёркивающем нарочито трагизм её положения, с небольшой брошью на груди и тонким ожерельем на шее, она заметно изменилась, посвежела, видимо, умело поработала над обликом и лицом, и теперь, не скрываясь, выступила её природная красота. И в этом Стариков нашёл её честность: она не стала превращать себя в старуху, несчастнейшее существо на свете, чтобы вызвать ещё большее сочувствие к себе у окружающих, и добиться своей цели любой ценой. Но ей не удалось так же быстро изменить себя внутренне – Стариков судил об этом по тому, как её подрагивающие пальцы, продолжили игру на скрытом инструменте, едва она присела к столу.
– Здравствуйте, – только и сказала она, словно боясь лишними словами спугнуть ожидаемое решение. Достала из сумочки небольшую коробочку и молча положила перед ним. – Вот.
Стариков открыл коробочку, увидел несколько колец, перстней, тонкие золотые ожерелья, и не дотрагиваясь до них, сразу почувствовал успокоение – они явно не были произведением искусства Востока или Азии, чего он больше всего опасался, то есть, они явно не были предметом тайной деятельности её покойного мужа. Он всё же взял один перстень, и он действительно был дорогим, усыпанным, мелким бриллиантом и рубинами покрупнее, с мелкой вязью по кругу,