Стариков вздрогнул: кто-то по медвежьи засопел в одной из средних кабинок. Он никогда не думал, что способен так вздрагивать, чтобы пульс подскочил до ста, видимо, слишком ушёл в себя, или слишком перевоплотился – что, впрочем, тоже было для него внове. Он покинул невзрачную, сырую комнату, и направился к административному зданию.
Как он и предчувствовал: в эту ночь он спал плохо, что случалось с ним редко. Крепкое здоровье предполагало и крепкую психику, и он никогда не подвергал сомнению эту связь – лично у него было именно так. И тем не менее, сбои случались. Впервые, когда у него на руках умер отец. Он умирал от болезни, при полной памяти, и Стариков отчётливо видел, как в уходящем сознании боролись два могучих чувства: панический, всеобъемлющий страх перед последней минутой, и такой же по силе страх оказаться жалким паникёром перед сыном, если он поддастся первому. В конце концов, он победил животный страх, оставив о себе память, как о мужественном человеке. А Стариков тогда на некоторое время потерял сон. Это было мучительно для здорового тела, для здоровой психики – она требовала, просила, умоляла об отдыхе, а он не приходил, и даже не предполагался.
По сравнению с тем временем, сейчас были просто пустяки: в каком-то танце кружились перед ним разные лица: знакомые и незнакомые, весёлые и грустные, добрые и злые, старые и молодые, – этакий бестолковый маскарад без масок. И когда кружение начало ему надоедать, вдруг пришло озарение: да все эти лица отмечены «печатью смерти» – вот что их объединяло и соединило в едином танце! «Гиппократово лицо» присутствовало независимо от выражения лица и его физического состояния. Но где же эти признаки, черточки, тени, в конце концов? Он их не видел, но мучительно искал, и от этих безрезультатных поисков, сон и оказался неполноценным.
На следующее утро, ещё не доходя до своего кабинета, Стариков столкнулся с заместителем начальника местного отделения милиции Самоходовым. Старикову показалось это не случайным, он давно заметил, что Самоходов всегда для личных бесед выбирал коридоры или залы, и это наводило Старикова на невесёлые размышления по поводу своего кабинета. Будучи всегда непререкаемым и самоуверенным, тот сейчас был настроен очень дружелюбно, улыбался, и даже не стал, как обычно, соревноваться в силе рукопожатия – поддался сразу.
– Ну, как поживает таможнЯ? – хохотнул он, по своей природной толстокожести не понимая, что даже неправильное ударение в слове может задеть, оскорбить, также как их задевает, когда их зовут «ментами», а не милиционерами. А может быть уже и не задевает.
– Васильич, у меня к тебе дружеская просьба – работаем рядом, боремся, но иногда возникают дружеские просьбы.
Он