в любое время суток, да, абсолютно в любое. Ещё никогда Эрнест не заставал его спящим или только что проснувшимся. Зарубин всегда был бодр и весел, с карандашом за ухом, кистью в зубах одной рукой он распахивал дверь, другую же вытирал о вечно живописный фартук. Дышать в его квартире было невозможно, краски, растворители, почему-то запертые окна. Платон искренне удивлялся, когда пришедшие друзья раскланивались уже минут через двадцать, кашляя и потирая глаза. Иногда он грешил на самого себя, ему казалось, что это он плохой собеседник, не умеющий либо говорить, либо слушать. Но в этом он был не прав, Зарубин как никто другой мог мало говорить и много слушать, советы же он давал только тогда, когда о них просили. Зная всё это, Эрнест свернул в первый попавшийся переулок, чтобы уже дворами пройти к своему «падре». Эрнест любил эти улочки, ведущие к дому Зарубина. Завернув за угол, он попадал не просто на другую сторону, он возвращался в прошлое, состоящее из трёхэтажных барачных домов, сгнивших ступеней покосившихся крылец. Именно возле таких строений собираются совсем ещё юные художники, учащиеся специализированных школ, где даже самого посредственного и бездарного ребёнка заставят поверить в свою уникальность. Эти стайки птенцов, вопросительно смотрящих на своего учителя, так и не найдя ответа в его хитром и всезнающем взгляде, обращают свой вопрос к натуре, и старательно, усилием неимоверной детской воли, превращают свой недоумевающий взгляд в думающий и сосредоточенный. Только бесчувственный или вконец осовремененный человек мог не заметить живописность этих мест. Для других же людей, подобных Эрнесту и Зарубину, подобных многим разбирающим и собирающим мольберты, мажущим, пишущим, прищуривающимся, приседающим, отходящим и вновь приближающимся к своим творениям, эти места были оазисом в каменной пустыне. Они спасались, они дышали в этих забытых прогрессом улицах. И Эрнест дышал полной, открытой, широкой грудью, предвосхищая, ожидая, столь нужную ему встречу с забытым и таким необходимым другом. Пройдя еще две живописные постройки, он наконец подошел к дому Зарубина. Этот обветшалый дом с каждым месяцем становился всё старее, никто уже не чинил покосившиеся двери, не менял гниющие рамы, половина жильцов уже давно не жила здесь, кто-то переехал, кто-то умер. А так как такое богатство наследникам было не нужно, то на место почивших никто не приходил. Зарубин же не спешил уезжать из этого дома. Он был и ночлегом, и рабочим местом художника. Из соседней к нему квартиры он сделал мастерскую и что-то вроде склада для своих бесчисленных и столь нужных вещей. Зарубин честно, около года ждал, когда объявятся наследники умершего хозяина, но так и не дождавшись, решил обосноваться и в ней. Теперь у него была трехкомнатная квартира, в которой он жил, творил и принимал гостей. Этот день для Зарубина начался на редкость удачно, в жестяной банке оказалась ровно одна порция кофе, а в портсигаре целых две сигареты. «О, вот это жизнь!» – радовался Зарубин. Ведь в доме уже не осталось одежды, в подкладках которой он
