Каждый день Аист вёл борьбу в самим собой, разрываясь между желанием идти куда глаза глядят и лететь на тёплый свет родного дома, запах материнских духов и свежевыстиранного белья. Субботы он ждал как избавления. В выходные, когда мама уезжала в деревню, он был предоставлен сам себе и мог делать, что пожелает. Желал он обычно одного – напиться. Поэтому мы брали по бутылке вина и отправлялись в город. Мы шли, захлёбываясь собственными пьяными мыслями и словами. Мы шли в никуда – а потом возвращались. Мы брали с собой любимые книги и читали их вслух. Нам некуда было спешить, нас никто не ждал. Мы были жалкими и не скрывали это друг от друга. Мы даже гордились, что ничего из себя не представляем. Наши положение, внешность и поведение не волновали нас. Мы были свободны.
– Ты маменькин сынок, импотент и тряпка бесхарактерная, – говорила я, когда мы играли в оскорбления.
– Слабовато, – отвечал он. – Ты вот, например, похожа на крысу, волосы у тебя грязные, а ещё ты тупая как пробка.
Это было не обидно. Ничто не могло быть обидно, потому что ничто не было важно и дорого. Можно было бросаться словами и грязью, бить друг друга у всех на глазах – это ничего бы не изменило. Мы всё так же встречались бы по выходным и шли прогуливать свои бессмысленные жизни.
– Твой отец, знаешь, был странным, – сказал Аист как-то. – Он иногда не бывал дома целыми днями, а потом возвращался и неделю не выходил. Я думал, у него нет никого из родни. А у него, оказывается, ты была. Я не говорил тебе раньше, но это я его нашёл мёртвым. Он лежал между стеной и креслом – вот ведь место для смерти, как специально готовил. Отодвинул кресло… Всюду в квартире валялись кусочки туалетной бумаги – я не понял почему. Дверь, знаешь, была не закрыта с ночи, а я вышел утром и решил заглянуть.
Мы гуляли и говорили часами, пока вино не заканчивалось. Мы покупали ещё, и я рассказывала ему о бывшей работе, университетских друзьях и городе, который когда-то считала своим. Я говорила, что ссорюсь с мамой по телефону, что так же, как он, мечтаю написать книгу – но всё оттягиваю время. Все мои рассказы в итоге приводили к отцу – это было неизбежно, как утреннее похмелье.
– Знаешь, я ведь почти его не знала, – говорила я. – Он умер, а я даже не плакала – как будто это чужой кто-то умер. А теперь вот повсюду чувствую его.
Аист не перебивал меня, а только кивал и потягивал своё красное сухое. Он никогда не пытался меня успокоить. Когда я замолкала, он просто начинал одну из своих историй.