Гарин снова взглянул на часы. Лицо его помрачнело..
– Ну, Ёжик! У меня последний поезд… – И, отвечая на её удивленный взгляд, заметил: – Да, время бежит быстро. Давай я тебя провожу несколько метров.
– Нет, нет! Ни к чему всё это! Ты беги!
– Я не хочу оставить тебя, маленькую и такую беззащитную, в этом огромном городе.
Они спешно вышли из здания вокзала. Ветер усилился: он то хороводил снежинками, закручиваясь в спираль, то сеял мелкой крупой, а то хлестал прохожих сплошной сыростью, которую и дождем-то назвать нельзя было.
Вадим Сергеевич и Наталья Николаевна шли молча. Через несколько минут они снова разъедутся по своим углам, каждый в свою жизнь, неведомую другому, а где-то из глубины их жизни поднималось их прошлое, слитое воедино, придавленное пластом времени и непреодолимых обстоятельств того же прошлого.
К РОДИТЕЛЬСКОМУ ДОМУ
Почти на ходу Вадим Сергеевич вскочил в пустой вагон, в черных проемах окон которого, как в зеркале, отсвечивалось его содержимое: ряды кресел, три пассажира, он сам – и больше никого! Казалось, что там, за пределами этих стен, – сплошная пустота: ни леса, ни ветра, ни снега. Нигде ничего вокруг не было, так он сам был одинок.
Там, за холодными окнами, в снежной круговерти, осталась его Наташка.
«Странно, – думал он, плотнее кутаясь в воротник пальто. -Странно, что я посадил её, свою единственную на целом белом свете женщину, не в этот поезд, где я сижу, где я смог бы её обнять и защитить от непогоды, от одиночества, от двухлетнего молчания, а в троллейбус, в маленький троллейбус, в котором она сейчас едет не с ним, Гориным, а с чужими ей людьми, отдаляясь от него всё дальше и дальше. В то же самое время и он едет с незнакомыми пассажирами и тоже с каждой минутой удаляется от нее, такой желанной и любимой. Как он допустил всё это?! Почему сейчас её нет здесь? И снова виноват в этом он, Вадим Горин. Только он один до сих пор вершит судьбу Наташи. Сколько же она натерпелась от его передышек? А сколько его необъяснимых взрывов и молчанок?
Вспомнилось её письмо, первое после их разлуки:
«Милый! Родной мой! Кажется, разрезали меня пополам, и из каждой клеточки сочится кровь. Кровь моя, живая… От этого боль невыносимая. Не знаю, что делать? Говорят, время лечит… Но сколько нужно времени, чтобы затянулся этот разрез на самом сердце? А если и затянется, то какой же рубец будет… Он не даст дышать… Он не позволит жить…»
«Затянулись, видно, все раны, – рассуждал Горин, разглядывая свои удлиненные пальцы, которые почему-то мелко дрожали. – А шрамы… А к шрамам можно привыкнуть. В том-то и штука, что любовь – живое чувство и, как всякое живое, прежде, чем умереть, находится в клинической смерти, когда её еще можно оживить… А потом? Потом необратимые процессы – и все попытки приводят к уродству души и тела. – Горин съежился от неожиданного вывода и, чтобы пальцы не дрожали, сжал их коленями. –