Через несколько минут они уже стояли в углу вестибюля, в стороне от не прекращающегося людского водоворота. Горин торопил её, зная, что она пишет звонко и тревожно. И он взмолился:
– Ну, хоть несколько строчек! Тех, что берут за душу и не отпускают неделями. А лучше прошепчи мне на ухо что-то из нового… – И Горин тут же ощутил у своего лица, как это было раньше, шелест её горячих губ, которые выдыхали ему в ухо умопомрачительные строчки неудержимой и страстной любви. Сердце его волновалось. – Что-то новое есть? Есть же!
– Конечно. – Наташа метнула глаза вниз, словно уронила их, и некоторое время медлила. На её лице, наконец-то, появился румянец, так украшавший её смуглое утонченное лицо. Она была восхитительна! Этого Горин не заметить не мог.
– Ёжик, не тяни! – торопил он её, а про себя думал: – Стихи… Её стихи непревзойденные! Их так ему не хватало за последние два года.
– Но… но… – пыталась она оправдаться. – Не место здесь для поэзии. Если бы… – и её мысли снова увели их, двоих, в отдельную полутемную комнату, где они смогли бы принадлежать друг другу до глубины счастливого отчаянья, до самого дна тех чувств, где всё выгорает и где всё испепеляется и сжигается…
– А ты тихонько. Я всё услышу.
И зашелестел её незабываемый, её необыкновенный голос, и её пухлые губы произносили слова, которые, точно стрела, попадали Горину в самое сердце.
Живу —по-прежнему одна,
В душе так холодно, тоскливо…
О, знал бы ты, как сиротливо
Я пью печаль свою до дна!
Глаза Горина повлажнели, а до него доносились строчки безысходной правды:
Увижу вновь твой блеск очей
И утону в них шаловливо…
Живу той радостью счастливой
Среди тоскующих свечей…
Горину показалось, что он задохнулся от этих правдивых строчек, вылетавших из слегка вздрагивающих уст такой любимой и желанной женщины. Взять бы её сейчас на руки и унести в красивый край, где нет лжи и ненависти, предательства и душевной тревоги. А до него доносился её ангельский голос:
А мне любить – себя дарить
Тебе до капельки, до донца,
Не помня, что-то говорить,
И восторгаться и поить
Напитком жаждущего солнца…
Горин взял её руку, поднес к губам и почувствовал, как она дернулась, пытаясь освободиться. Это чувство было для него не ново: эту дрожь он знал и раньше. Он знал её до глубины души.
Какое-то время он молчал. Всё вокруг кружилось, вертелось, жужжало, а он думал: «Какой же я негодяй! Не мог без неё – и не взял… Любил её одну – и оставил… И она любила его, как любят первый и последний раз… Я это знал, видел… И всё-таки уехал…»
«Та же и не та, – продолжал он думать с горечью, узнавая и не узнавая её. – Что-то всё же изменилось, что-то тонкое и неуловимое. Два года разлуки и молчания не прошли даром…»
Он,