– Очень хорошо, – улыбнулся Саблер и повернулся к Алику. – А вы, молодой человек, не хотите ли в армии послужить?
Всё время стоявший у подоконника Алик из-за плеча посмотрел на Саблера и вновь отвернулся лицом к окну.
– Ну и дура! – крикнул ему бухгалтер, но даже Алик не шелохнулся.
Тогда Саблер спросил у оставшихся обитателей палаты:
– Больше никто выписаться не хочет? Толя? Отец Самсон?
Поэт лишь пожал плечами и снова склонился к тетрадке с записями:
– Мне не мешает.
О. Самсон потупился.
– Ну, хорошо, – сказал Саблер. – Будь по-вашему, – и кивнул желающим выписаться: – Пойдемте.
В тот день посетителей в палате не было. Больные (а их оставалось всего семеро) находились каждый в своем «углу». Алик, как и обычно, поглядывал за окно, во двор; поэт сочинял стихи; физик-ядерщик памятником стоял возле своей кровати; Миронка подметал пол; и только о. Самсон, перебирая четки, молча следил от тумбочки за склонившимся над безумцем Иваном Яковлевичем.
– Спокойно, не крутись, – отмыв Карнаухова от фекалий, протер его влажной тряпкою Корейшев.
Между тем Карнаухов дернулся и, сбив ногой с табурета таз, повизгивая, захрюкал.
Иван Яковлевич привстал и, глядя, как растекается лужа воды под его кроватью, устало позвал Миронку:
– Миронка, тащи тряпку.
Миронка отбросил веник и поспешил к двери.
– Как тебя бесы-то скрутили, – наблюдая за корчами Карнаухова, с грустью сказал Корейшев. – Неужто не отобьемся? – И, осенив себя крестным знамением, начал безмолвно шевелить губами.
Видя, как от молитв Корейшева Карнаухова начинает выворачивать все сильнее, о. Самсон встал и подступил к кровати, на которой неистовствовал бесноватый.
– Давай помогу, – накрыл он огромными руками ноги умалишенного.
– Только молитесь, батюшка, – предупредил Корейшев. – Иначе не он Вас замучает.
И теперь уже они оба, – бывший священник на пару с Иваном Яковлевичем, – крепко стягивая простынями брыкающегося безумца, молча зашевелили губами.
Взглянув на них, поэт привстал со своей кровати:
– Может, и я чем могу помочь?
– Да ты уж пиши, пиши, – улыбнулся ему Корейшев. – Жги сердца, если Богом призван. А с какашками мы и сами как-нибудь разберемся.
Порозовев, поэт положил исписанный лист под подушку и не спеша подошел к кровати с похрюкивающим безумцем.
– У меня бабка так же орала перед смертью, – сказал он, поглядывая на Карнаухова. – У нее рак был. Матки.
– А у него – души, – ответил Корейшев. – Ну да не беда, отмолим.
– А это возможно? – спросил поэт.
– У Бога все возможно, – сказал Корейшев. – А ну сходи за Миронкой. Что-то он там пропал.
Поэт лишь кивнул и вышел.
В последний раз выгнувшись в пояснице,