Натягивая рубашку, Корейшев понимающе кивнул.
За окном, в конусе света одинокого фонаря, с трудом освещавшего часть больничного палисадника с мусорной кучею у забора, падали крупные хлопья снега.
Наблюдая за их полетом, Алик вздохнул, потягиваясь:
– Тоска.
От кровати со спящим над уткою Карнауховым, Миронка, ссутулившись, предложил:
– Цветы вон полей. Или пол подмети. Послабит.
Полупрезрительно покосившись на сидящего в уголке Миронку, Алик снова выглянул за окно.
Глаза Карнаухова приоткрылись. Сквозь щель в едва приоткрытых веках он внимательно проследил за тем, как, поднявшись с кровати, поэт Сырцов обратился к Алику:
– А хочешь, я стихи тебе почитаю? – и он пошагал к окну.
– Тихо вы там, – зашипел на ребят Миронка. – А то Юрика разбудите, – и, в тревоге взглянув на дверь: – Как же долго они там моются.
И тут спеленатый по рукам и ногам в смирительную рубашку Карнаухов привстал с подушки, сладко зевнул, оглядываясь, и, цокнув зубами, вдруг весело рассмеялся:
– Оба-на! Я что, буянил, да? – оглядел он себя, спеленатого.
В ужасе отшатнувшись от подопечного, Миронка застыл на месте, в проходе между двумя кроватями, и в трепетном онемении покосился на Карнаухова.
Обращаясь к замершим у окна и с тревогой взирающим на него поэту Сырцову и призывнику Алику, Карнаухов доверительно прояснил:
– А я их, между прочим, предупреждал: нельзя смешивать дурь с «Текилой». Крышу снесет на раз! А они – наливай, нищак. Вот тебе и нищак. А ну-ка, пацанчики, развяжите меня…
– Куда?! Нельзя! – растерянно замахав на ребят руками, отпрянул к двери Миронка. – Я лучше Сереню вызову.
– Сереню? Дежурный доктор? – глядя на Алика и поэта, доверительно поинтересовался Карнаухов.
– Санитар, – первым направившись к Карнаухову, лениво отметил Алик.
За ним проследовал и поэт.
С улыбкой взглянув на молодых парней, привыкших всё делать в афронт начальству, Карнаухов высокомерно сказал Миронке, замявшемуся у двери:
– Ну, чего стал! Быстрее зови Сереню! Некогда мне прохлаждаться с вами. И так миллионов тридцать из-за этой гребаной презентации потерял.
Натягивая пижаму, о. Самсон сказал:
– Все мы по молодости романтики. Подвига душа жаждет. Да только жизнь, сынок, по мелочам всё больше раскручивает тебя. Оглянуться, брат, не успеешь, как ты уже не с Христом, а с Иудой в паре. А как оно так вот вышло, сразу и не понять. Вроде ж хотел как лучше. Ан предал и себя, и всех. Без всяких серебренников. Лавируя между кесаревым и Божьим.
Разглядывая дырку в своем носке, Иван Яковлевич сказал:
– Если ты имеешь в виду твои писульки в органы, так никого ты не предавал. Так, ерунду пописывал. Да и за ту покаялся. Господь тебя давным-давно простил.
Вначале несколько удивившись, о. Самсон вдруг