Рене и Юлиана в четыре руки играли на клавесине – а сам клавесин был подарком от их величеств, не без намеков от Красавчика Рене в сторону государыни Екатерины. Кое-кто нашептал, что мальчик умеет и музицировать, и петь, но играть ему не на чем – и прекрасное дитя печально. Прекрасному дитя тут же пожаловали инструмент – для извлечения из них обоих новых поводов для сплетен.
Рене умел играть кое-как, Юлиана – чуть лучше, они томно взглядывали друг на друга, и Рене пел, а Юлиана молчала – от близости золотого кавалера у нее пропадал голос. Мушки на узком белом личике золотого Рейнгольда говорили о любви и о верности до гроба, но не говорили ничего определенного – кому. Шарлотта и Юлиана читали это послание каждая в свою пользу.
Deux étions et n’avions qu’un coeur;
S’il est mort, force est que dévie,
Voire, ou que je vive sans vie
Comme les images, par coeur, – пропел Рене тихо и нежно, голосом, словно стесняющимся быть звучным, и печально сдул с губ, как пушинку, окончание своей баллады:
– Mort*… – как последний выдох умирающего.
(*На двоих у нас было – одно сердце
Но он умер, и придется смириться
И научиться жить в отсутствие жизни
Наугад, наощупь, подобно призрачному отражению
После смерти)
– Не знал, что вы еще и поете, барон, – в дверях явился принц Алексей, вдруг пожелавший проведать беременную супругу.
– Барон прикладывает все силы, чтобы скрасить мое жалкое существование. На чужбине, в разлуке с родиной. Мой гофмаршал хотя бы пытается развеселить меня, – холодно и зло отвечала ему Шарлотта, и слезы умиления скатились из ее глаз – уже как слезы гнева, – В отличие от – некоторых.
– Уходите, уходите скорее, – шепнула Рене Юлиана, – или они опять поссорятся из-за вас.
В соседней комнате гофмейстер Герхард Левенвольд экзаменовал претендента на место камер-юнкера. Претендент был очень красив и столь же глуп. Но это не беда, хуже то, что был он худороден. И, похоже, не умел читать – произносил свою фамилию вовсе не так, как написана она была в его документах.
– И сколько же вам лет? – уточнил обер-гофмейстер. Претендент ему даже нравился, напоминал чем-то Гасси, только этот был в два раза крупнее. И цвет лица – потрясающий, персик с чайной розой, такому никакая пудра не нужна. Но личные симпатии – это одно, а генеалогия – дело совсем другое.
– Мне двадцать пять, – отвечал претендент, сверкая страстными глазами. Да, и глаза были красивые – черные, демонические – драконьи, по куртуазной классификации.
– Вы говорите по-французски? – сделал Левенвольд последнюю попытку – со знанием языка парня пусть и не в камер-юнкеры, но хоть куда-нибудь можно будет пристроить, все-таки жаль, если такая красота ни с чем вернется в свою затянутую паутиной дыру, – Скажите что-нибудь.
Претендент сказал, заикаясь. Лучше бы он промолчал.
– Это