(04.10.1076)
Я всегда считал, что различие в масти у лошадей не влияет ни на что, кроме степени восторга у тех, кто присутствует при параде. Лошадь не станет бежать быстрее, если ей перекрасить гриву, и не сменит обычный аллюр на иноходь, если ее ошибочно назовут не темно—гнедой, а вороной.
Но мои наблюдения ни в коей мере не распространяются на людей. Экстерьер здесь не просто важен, он играет прямо-таки решающую роль в определении социального положения; ради того, чтобы называться ультра-оранжевым или либерально-зеленым, люди не просто меняют аллюр, они меняют все: родину, имя, цель. Они не станут оскорбляться, если назовешь их мать шлюхой, но малейшая неточность при определении их социального положения – и ты уже со всех сторон окружен лютыми врагами. Ни к кому не стоит обращаться прямо и по существу, пока не поймешь его оттенка грязи, налипшей на его и без того не переливающейся павлиньим спектром репутации. Определять оттенки в течение первых минут довольно интересное развлечение. Основная неприятность состоит в том, что оценки со временем меняются. Именно поэтому я никогда не беру с собой один и тот же эскорт дважды, и для меня нет как называемых доверенных людей. Кроме Рейсина.
Из всего, что ниспослано нам небом, отобранного, очищенного, отшлифованного, ограненного, больше всего теряется и потому ценится – доверие. Несуществующее, слишком хрупкое для того, чтобы постоянно на него полагаться, разбивающееся от неуместного смеха, как синяя птица, встречающееся один раз или никогда, оно, тем не менее, периодически становится золотым божком для поклонения. Наивны предсмертные хрипы, и негодование в расширенных зрачках: «Как! Ведь я доверял тебе!» Из последних своих конвульсий они будут убеждать самих себя в недобром стечении обстоятельств, и не позволят ни на секунду мысль о том, что их раздавленные эмоции уже никому не нужны, и все-таки будут истязать окружающих иллюзией собственной значимости. По другую сторону баррикад находятся те, кто уже пережил и перестрадал эти иллюзии, несмотря на сладкий озноб возникшего доверия, познали, что грош цена ему, ибо оно (и свое, и чужое) играет такую же роль в побуждениях как палка, вставленная в колесо арбы, пока та катится себе в город. Потому нет ничего хуже. Ронни со мной уже десять лет, верный как пес, точнее верный, каким может быть только человек, и все же я знаю, что его самое сильное желание – услышать мой предсмертный хрип в один прекрасный день. Такая месть Одеру была бы вполне в его духе. Но он никому позволит сделать это за него – именно поэтому он мой единственный союзник. И потому он снял при мне свои перчатки только один раз.
«Они устали. Неужели ты думаешь, что люди могут вечно за что—то сражаться? Какими бы фанатиками мы ни были, дом и дети для всех остаются более настоящими, чем пресловутая свобода».
Их бунт был ярок и короток, и наказание для большинства из них было соответственно той степени неповиновения, которую они не побоялись