– Я так думаю, – ответила Феодосия, – у кого холопов мало, как у Башкина, тот их распустит, когда настанет время. Ты тогда скажешь, кому охота, идите, а кто хочет остаться, дак оставайтесь.
– А до тех пор? – вздохнул Федор: «Бросить бы все, забрать тебя с Марфушей и уйти от этого. От службы государевой, от милостей его. Сегодня милости, а завтра на колу будешь торчать и вороны тебе глаза выклюют. Дак не уйти, не для того я тебя в жены брал, чтобы ты бедствовала».
Феодосия обняла мужа:
– Не из-за богатства твоего я за тебя замуж выходила, не из-за знатности. Куда ты, Федя, туда и я. Скажешь, собирайся, Федосья, дак я Марфу возьму и пойдем за тобой хоша босиком. Как Руфь праведница говорила: «Куда ты пойдешь, пойду и я, и где ты заночуешь, там и я заночую».
– Помнишь, как там далее? – он вдыхал прохладный запах цветов, зарывался лицом в распущенные, льняные волосы.
– Помню.
Более в ту ночь в опочивальне Вельяминовых о делах не было сказано ни слова.
Феодосия занималась с дочерью в детской светелке, когда по лестнице простучала пятками дворовая девка: «Хозяин приехал, Федосья Никитична, с каким-то боярином».
– Привел я тебе Матвея Семеновича, по делу, о коем вчера говорили, – улыбнулся Вельяминов: «Вы оставайтесь, а я поехал. Не успел тебе сказать раньше, Федосья, дак сейчас скажу. Государь Иван Васильевич повелел открыть на Москве печатный двор, на манер гутенберговского, коего книги есть у тебя».
Боярыня недоверчиво ахнула.
– Дак выходит…
– Так и выходит… – довольно отозвался Федор:
– С Божьей помощью к концу лета напечатаем первые книги, Евангелие и Псалтырь. Есть один мастер знатный, Иван Федоров, диакон в церкви Николая Чудотворца, что в Кремле. Он ставит печатный пресс. Привезу я тебе Псалтырь, привезу, – рассмеялся Федор, видя, как разгорелись глаза жены: «Будет у тебя свой, московской печати. Все, поехал я».
Башкин достал из кисы рукописные грамоты.
– Это на латынский переложить, боярыня, чтоб понятно было.
– Ты сие писал, Матвей Семенович?
– Куда мне! Человек, про коего говорил я вчера, сие его рука… – объяснил Башкин.
– Что за человек-то? – Феодосия расправила измятые, криво исписанные клочки бумаги:
– Все расплылось… – она прищурилась, вглядываясь в неразборчивые каракули.
– В подвале при свече единой чисто не напишешь… – резко бросил ей боярин.
– Матвей Семенович, ты того человека вызволить располагаешь?
Пройдясь по горнице, Башкин остановился перед иконами.
– Доске крашеной поклоняемся, свечи перед ней ставим, ладаном курим, а потом последнюю рубашку с ближнего снимаем. Христиане называемся. На языке одно, а руки иное творят… – горько пробормотал он.
Феодосия молчала.
– Ежели