Поросшая влажным мхом, старая гать, вела в самую чащу. Бревна пересекали быстрый, с темной водой ручеек. Над течением поднимался легкий пар, у песчаного дна крутились небольшие рыбки.
Гать отходила от узкой тропинки, петляющей среди заснеженных, пустынных болот, окружавших лесное озеро. Тропинка вилась по берегу, минуя деревянные бараки лесопилки, с поникшим, мокрым лозунгом. Красный кумач испачкали белесые разводы, но буквы еще читались: «Труженики Белорусской ССР приветствуют двадцать девятую годовщину Великой Октябрьской революции».
За лесопилкой тропинка вливалась в разбитую тракторами, разъезженную, грунтовую дорогу. Дорога шла к нечиненому, с военных времен, шоссе, с изрытым осколками асфальтом.
После войны лесопилку пытались использовать, хотя здешние леса усеивали мины и снаряды. Первым послевоенным летом местный колхоз, восстановленный в сорок четвертом году, при освобождении Белоруссии, работников в бараки не посылал, но в мае сорок шестого сюда пригнали трактора и пару десятков военных вдов, покрепче. Мужчин в колхозе почти не осталось. Женщины, за трудодни, должны были валить и вывозить здешние сосны.
Леса на границе Литвы и Белоруссии еще в царские времена считались отменными. Сосновые бревна отсюда гнали возами, к Западной Двине, отправляя плоты вниз по реке, к Балтийскому морю.
Когда несколько женщин подорвались на минах, из района пришло распоряжение лесопилку закрыть. Техника ушла в колхоз, находящийся южнее. Из бараков вывезли колхозное имущество, оставив только бросовую посуду и трофейные, истертые одеяла. На кумачовый лозунг махнули рукой. От лесопилки до шоссе лежало почти десять километров заброшенной тропинки, никто сюда не заглядывал. Никто не видел дымок, над крышами бараков, не слышал глухих, отдаленных выстрелов, звучавших среди леса.
Разбитые, крестьянские сапоги уверенно остановились на бревне, над ручьем. Из кармана толстого ватника торчала немного пожелтевшая газета:
– Восьмое марта 1947 года. СССР отмечает праздник советской женщины, труженицы и матери… – стальная фляга опустилась в ручей, забулькала вода. Сверху чиркнули спичкой, хмурый голос заметил:
– Только надо вскипятить, хватит нам летней дизентерии… – Волк отозвался:
– Разумеется, Федор Петрович. На Волхове я ребят всегда с кипячением гонял. Тамошние леса тоже трупами были набиты под завязку… – завернув пробку фляги, он прикурил от «Беломора» тестя.
Рыжая, в седине, борода, уходила под старый треух. Бывший светский баловень больше напоминал разбойника, из детских книжек. Втянув горький дым, Волк провел рукой по белокурой щетине:
– Я единственный бреюсь. Режусь, но бреюсь. Но что делать, если, кроме меня, ходу в города больше никому нет. И где партизаны? Якобы ими все леса кишат, а мы пока никого не встретили. Хотя мы сюда шли через Белоруссию,