Шаги Всеволода и кошачья поступь пастыря были едва слышны.
– Не знаю, каков я. Знаю, что приходил Он, про которого ты спрашивал.
– Ты не видел Его?
– Не видел..
– Откуда же твоя уверенность, дракон?
Всеволод вспомнил кое-что и тоже подавил лёгкий смешок.
– Я видел Его сердцем, искуситель.
Началась, тянулась и воцарилась тишина. Всеволод подумал, что Гришка отстал и он остался один.
Вкрадчивый голос снова возник:
– И всё же ты заблуждаешься.
Всеволод молчал..
– Что ты скажешь мне ещё, упрямец?
– Меч заострён.
Надоеда-пастырь отвязался, потерялся в темноте. Всеволод услышал прыжок мягкого тяжёлого тела, проблеяла калитка, и Ловарня, и без того тихонькая, канула уже в абсолютную, ничем не нарушаемую тишину. Под деревьями мигали огоньки, сопровождая дракона.
У пустыря он подождал. Вроде такой же огонёк сиял под меловым утёсом, но только Всеволод вгляделся, как пропал огонёк.
Пёстрые простыни.
Всеволод подумал про них, совсем как Веда, чуть более часа назад, но не с алчным нетерпением, с нежностью, пожалуй.
Его порция пеструшек ожидала в гостиной, погружённой во мрак, как и весь дом под меловым утёсом, как и вся Ловарня, огоньки которой гасли за его спиной, пока он шёл по выбеленному и мокрому от света Бриджентис пустырьку.
За час перед рассветом акула открыла глаза во вздрагивающей от гаснущего сна темноте и поняла, что происходит что-то и происходит уже давно.
Неслышно она оказалась у окна, сначала спустив ноги в мутное пятно уходящей Бриджентис, устроившееся на циновке у кровати.
Что она намеревалась углядеть, неизвестно: окно её комнаты выходило на Запад, окно дракона Южнее. Синий зверь маленьких гор на чёрном небе был мёртв. Во всяком случае, он был спокоен. Всякое лето из ночи в ночь эта часть горизонта трепещет, как мясо на сковородке, изводясь от великой силы Заката, действующей всю ночь безотказней лампады в комнате, где читают старые, очень старые книги. Но сейчас Запад чернел, а горная седловина терялась в этой черноте. Зато с Юго-Востока и сверху небо оживало, двигаясь тёмными волнами медленно и верно.
Приближался час великой синевы, пронзительной синевы, когда подобает спать, чтобы не видеть этого неестественного цвета, настолько чистого синего цвета, что воспроизвести его обычными средствами никому не удавалось.
Рождённая акулой не была слишком чувствительна к воздушной стихии, холодная рассудительность весьма часто, и даже весьма часто, заменяла ей обычную для пылких детей земли и огня интуицию. Впрочем, она полагала, что в тех случаях, когда ищут опоры в этом неосязаемом словечке, речь идёт об избытке предрассудков, смешанных с плохим воспитанием. Поэтому и не страдала, когда Надежда Наркиссовна называла её «рыбёшкой» и «студнем, задвинутым на третью полку». Сдержанность и умение разбираться в своих ощущениях в ту минуту, когда иные почли бы такое занятие кощунством, на самом деле, нельзя считать