Марина ещё какое-то время глядит в пустоту, затем выдыхает шумно и ложится – лицом ко мне. Мы смотрим друг другу в глаза. И так тоскливо, так страшно мне от этих глаз, пустых и безразличных, что поглощают меня в своё «ничто». Мне хочется плакать, я хочу отвернуться, но в этот миг происходит что-то невероятное, чему я и верю не сразу. Серые глаза Марины становятся влажными, она дважды моргает, и одинокая слеза стекает по её лицу. Несогласие, отказ, какая-то борьба отражается на этом лице.
– Господи, унесите его! – орёт Марина в ужасе.
Ждёт несколько секунд в тишине, но никто не приходит, и тогда она поворачивается ко мне спиной.
Стало быть, не только мне было страшно.
Глава девятая
Я не могу больше спать. В комнате холодно, мой мочевой пузырь давно не выдержал, и от сырости мне ещё холодней. Пора бы не обращать внимания на подобные вещи, но отвращения умалить не удаётся. Поскольку я обещал себе, что буду сохранять свою память каждый день, пытаюсь вспомнить что-то, что находится в ней глубже, чем Тереза Шервуд. Без толку. Я словно бы продираюсь сквозь лесную чащу мистического леса из сказок братьев Гримм, и ветви искорёженных деревьев колют мои глаза, желая ослепить. Со мной случился новый приступ удушья – мучительный отголосок воспоминаний, так что я оставляю попытки очутиться в прошлом. Ох, и смешно-то всё это! Я имею лишь смутное представление о своих инкарнациях, зато прекрасно помню, кто такие эти братья Гримм. Да и слово это – «инкарнация». Зачем мне знать о буддизме? Об исламе, иудаизме, зороастризме? Игуаньдао? Есть у меня на этот счёт предположение, но больно страшное. Положим, моё теперешнее существование – пытка в укор за прошлые грехи. Тогда ясным для меня становится Твоё желание сохранить мой разум в полной его силе. А как иначе мог бы я познать до конца все приготовленные мне страдания, если бы и осознать их не был способен? Беспокойный ум в немощном теле – это ли не ад?
Люблю я себя потревожить подобными домыслами: собираюсь вернуться мыслями к Барбаре, но… входит Нина Петровна.
– Это что же они тебя тут бросили, Даня? – она берёт меня на руки, – где папка твой и брат его проклятый? А Яна где?
Мне неловко от того, что я, чужой человек, узнал обо всём раньше Нины Петровны, которая больше всех на свете отдала сил и любви для Яны. Ещё один скандал, ещё одна истерика ожидает этот дом, и мне не хочется становиться свидетелем. Если бы только я мог, то сбежал бы так же, как и наш с Яной горе-отец. Но Нина Петровна тащит меня с собой (она наскоро моет меня в ванной, вытирает полотенцем), останавливается у двери в нашу комнату, тянет ручку на себя – закрыто. Она ещё раз дёргает ручку, а потом стучит кулаком в дверь.
– Уходите, –