Что-то брякнуло у гаражей.
Сердце ёкнуло: Толстый поднял голову, втайне надеясь, что это вернулись собаки, но там никого не было. Толстый доел хлеб, ссыпал в рот крошки и, вытирая руки о штаны, пошел проверить. Всё было в порядке.
От собак, которые лежали тут, в опиле остались округлые вмятины, словно колесом проехали. И от этого стало как-то совсем грустно и тоскливо, и слезы подступили к глазам. Толстый шмыгнул носом и пошел к себе, варить суп.
Обычно в это время, после первого обхода, когда он только успевал поставить суп, шла смена. Тогда Толстый неприметно стоял за створкой больших облупившихся зеленых ворот и смотрел, смотрел, смотрел. Они шли тяжелым шагом, словно и не отдохнувшие совсем за короткую ночь, по двое по трое, закуривая «Беломор» (они курили здесь только «Беломор», а кто приходил из новичков – тот тоже начинал его курить, или переходил на него) и сплевывая тягучую утреннюю слюну. Они и лицом уже стали походить друг на друга – серые, с тяжелыми надбровными дугами, плохо выбритые, глаз не видать совсем.
Толстый жалел их, но в то же время и гордился ими и любил их, потому что без них не было бы и его, и от всего этого ему было как-то мерзко и противно временами, особенно по ночам, но ничего, решительно ничего сделать было нельзя.
Он подкладывал им временами в раздевалку и мясо, и конфеты, когда получше было, и они изумлялись и удивлялись, и вот тогда он чувствовал себя нужным и понимал, что живет. Но это бывало редко, куда как реже, чем ему хотелось бы, но он старался и экономил на себе, потому как по-другому было совсем нельзя.
По ночам он снова приходил в раздевалку, вдыхал густой застоялый, какой-то ржавый даже, запах пота, аккуратно развешивал промасленные спецовки по вешалкам, доставал из разбитых ботинок (обувь все приносили из дома, уже негодную) носки и сушил их в батарее, чтобы хоть так помочь им.
В цехе чистоту наводили они сами, за этим строго следил мастер и наказывал даже, потому тут работы было совсем немного. Потом стали строить второй цех и возили большими грузовиками кирпич, поставили бытовки и стали заливать фундамент. Цех обещал быть совсем большим, куда как больше первого, и это значит, работы стало бы совсем невпроворот, но когда подняли стены, неожиданно всё встало. В трещинах проросла сначала трава, потом поднялись робкие кусты, а вскоре выросли молодые березки, как раз на веники.
Теперь-то Толстый понимал, что это было начало конца, и уже тогда витал тоскливый и безнадежный дух, но верить тогда в это совсем не хотелось, думалось, что всё будет и остановка только временная. Потом убрали ночную смену. Толстый вздрогнул и проснулся однажды – от неожиданной ночной тишины, и собаки переругивались от скуки. А потом сократили и дневную, и вскоре