– Бросьте, Боря, – сказал я. – Мы же с вами прекрасно знаем, что главная задача, которую они успешно решали, состояла в том, чтобы арестовать и загнать в лагерь Солженицына.
Не могу сейчас вспомнить, ответил он на эту мою реплику или просто промолчал. Но если даже и промолчал, смысл этого его молчания был очевиден. Оно означало, что все эти мои наивные, ребяческие рассуждения даже и не заслуживают ответа.
О том, каковы были на этот счет его собственные мысли, я узнал позже.
«Я судил людей…»
В 41-м ему выпало служить, как он сам потом об этом говорил, «в карательных органах». В военкомате его числили по военно-учетной специальности «военюристом». Он получил назначение секретарем дивизионной прокуратуры и в этой должности выехал на фронт. Вскоре пошел на «повышение» и стал «дознавателем», следователем.
В стихах этот его жизненный опыт сперва выразился так:
Я сам свои сюжеты выбирал
И предпочтенья не отдам особого
Вам – вежливые волки – трибунал,
Вам – дерзкие волчата из Особого.
Я сам мистификатор и шпион.
Помпалача в глазах широкой публики.
Военный следователь. Из ворон.
Из вороненых воронов республики.
Пусть я голодный, ржавый и ободранный,
С душой, зажатою, как палец меж дверей,
Но я люблю карательные органы —
Из фанатиков, а не писарей.
Последние – ужасные! – строки должны, видимо означать, что «помпалача», фанатично убежденный в правоте своего жестокого дела, все-таки лучше тех, кто исполняет эту свою страшную службу равнодушно и холодно, для кого чужая жизнь ничего не значит. Но истинное его отношение к этой должности «помпалача», к которой и ему, волею обстоятельств, пришлось прикоснуться, прорвалось тут только в одной строчке – о душе, «зажатой, как палец меж дверей».
Позже он вернется к этому состоянию своей души. Но теперь осознает и выразит его уже по-иному:
С диким любопытством посмотрел
На меня
угрюмый самострел.
Посмотрел, словно решал задачу.
Кто я – дознаватель, офицер?
Что дознаю, как расследую?
Допущу его ходить по свету я
Или переправлю под прицел?
Кто я – злейший враг иль первый друг
Для него, преступника, отверженца?
То ли девять грамм ему отвешено,
То ли обойдется вдруг?
Говорит какие-то слова
И в глаза мне смотрит,
Взгляд мой ловит,
Смотрит так, что сердце ломит
И кружится голова.
Говорю какие-то слова
И гляжу совсем не так, как следует.
Ни к чему мне страшные права:
Дознаваться или же расследовать.
Из этого непосредственного, живого чувства, вот из этого круженья головы и ломоты в сердце вырастает у него прочное убеждение:
Я