корпуса – придётся бегать за ним и утешать. Без куртки много не набегаешь. Она машинально
хватала куртку, варежки и торопливо влезала ногами в тёплые финские «дутики» из «Берёзки».
Может, она действительно пережала для первого раза? И её алхимик теперь безнадёжно
испорчен, как игрушка, которую затискали до того, что она сломалась? Что он там бормотал при
Лильке? «Погубил»? Это прямо из пьес Островского…
Ляля понеслась вниз по лестнице, хватаясь рукой за виниловую поверхность перил,
испещрённую гвоздевыми царапинами – руническими надписями местных остроумцев. Нет,
конечно, это следовало устроить в алькове, под тихую музыку и французское шампанское… А тут
эти перила… И казённый неистребимый дух турбазы…
Она выскочила на улицу, больно ударившись плечом о тугую, неподатливую дверь, и
быстро, как пограничная собака, взяла след – направо от крыльца, уже слегка припорошенные
снегом, шли две шаткие борозды. Ляля бросилась вслед по ним, стараясь ступать в притоптанный
снег. Интересно, куда он ушёл? И как далеко? Борозды вели её вокруг здания («По периметру», –
подумала она, опять мысленно примеряя его менталитет). Она прибавила ходу и побежала
вприпрыжку, проваливаясь в снег, но уже не обращая на это внимания. Налетела на него сразу за
углом здания, где он стоял, озябший и потерянный, почему-то без шапки и с растрёпанными
волосами, как декабрист, по нерадивости опоздавший на Сенатскую площадь, а теперь всё равно
обречённый на кандалы и сибирскую ссылку. Он был так жалок и растерян, что шутливое
настроение, с которым она выбежала из комнаты, моментально испарилось, а на смену пришла
женская жалость и нежность. Ляля бросилась к нему, зарываясь обеими руками в его волосы,
похолодевшие на морозе, и нежно поцеловала его в губы. Она рывком расстегнула молнию на
куртке и притянула его замерзшее лицо вниз, ближе к теплу своей груди, одновременно стараясь
согреть своим дыханием его холодные, мокрые от снега волосы. Ляля шептала ему в ухо что-то
нежное и неразборчивое – какое-то «Что? Ну что, мой милый? Ну что с тобой? Я что-то сделала не
так? Ты обиделся?» При этом она целовала его снова и снова, ощущая со стыдом и радостью, что
в ней снова начинает томиться вожделение. Внезапно она почувствовала, что его лицо, стылое
ещё минуту назад, вдруг стало тёплым и мокрым… Он плакал – тихо и без всхлипов, как котёнок, и
Ляля ошеломлённо затихла. Теперь она боялась спугнуть его даже своим шёпотом, ненароком
обидеть теми милыми и бессвязными глупостями, которые шептала ему ещё минуту назад.
Она молча повела его обратно, в казённое тепло турбазы, заботливо увлекая его в
протоптанную колею и смело вышагивая рядом по снежной целине, проваливаясь на каждом
шаге и теперь не обращая на это никакого внимания.