прописке из Центрально-Городского района Изотовки, как Каинова печать провинции? Или
потому, что текст там был на двух языках – русском и украинском, что, как и всякая бессмыслица, оскорбляло его стремление к простоте и логике. На кой чёрт изгаляться в документах – писать их
на языке, который не существует, по крайней мере в Изотовке? И не более живом, чем латынь?
Но в тот вечер, когда он (Это ведь было? Это должно было быть?) забирал паспорт в
каморке паспортного стола без окон, с глухой дверью, обшитой выкрашенным ядовито-зелёной
краской листовым железом, ему было решительно всё равно. Он сам себе казался (теперь, многие
годы спустя, слово найдено) бесплотным, бестелесным трёхмерным образом, голограммой,
нарисовавшейся в пространстве комнатушки, и ему было смешно, как этого не понимает
тщедушный, с залысинами армянин-участковый, который донимал Савченко вопросами: как
получилось так, что по-украински слово «фамилия» – это, видите ли, «призвыще», а отчество –
вообще какое-то несуразное «по-батькови». В другое время Савченко, превозмогая раздражение,
вступил бы в интеллектуальный спарринг с армянином, но в тот день он был так оглушён
произошедшим, что отвечал бесцветно, терпеливо и безучастно, как отвечают слабоумному
ребёнку опустошённые трагедией родители. И армянин, так и не удовлетворив в полной мере
своего мальчишеского любопытства, наконец отстал и с досадой отдал ему паспорт.
Савченко только запомнил, что всё куда-то ходил по базе: из столовой к себе в жилой
корпус, оттуда зачем-то в актовый зал, от кастелянши из хозблока – в переговорный пункт, где был
один на всю турбазу междугородний телефон; он ходил и ходил без остановки, неприкаянный,
как Агасфер, но только, в отличие от библейского персонажа, пьяный и шальной от счастья. Его
воспалённое воображение снова и снова бросало его туда, в комнату, залитую белым
медицинским светом от сугробов за окном. Ему казалось, что всё его тело горит, и он
расширенными глазами всматривался в это наркотическое видение: её грудь, её стройные бедра
и искажённое страстью лицо.
Такое похожее на помешательство наркотическое смешение реальности с бредом он
испытал раньше один раз в раннем детстве, когда при проверке у глазного врача ему закапали
атропин и он потерял контроль над собой и реальностью.
А в тот остаток дня он запомнил только один момент скоротечного протрезвления: когда
она, оторвавшись от своей вездесущей подружки, подошла к нему после ужина в столовой и, не
обращая ни на кого внимания и не заботясь о том, что подумают окружающие, повела его,
покорного, как телёнок, в угол кафе. Она внимательно смотрела ему в лицо своими пушистыми
глазами, и он сразу протрезвел – атропин перестал мутить его мозг и чувства.
– Егерь, обещай, что ты не пропадёшь в Москве в своём сумасшедшем МАИ, –