высчитал этот подвох. А с утра он ничего не понял, кроме того, что на улице метель. До него вдруг
дошло, что это их предпоследний день вдвоём: завтра на базе планировался общий разъезд по
домам. Череда роскошных альпийских рассветов последней недели, с красным диском солнца,
похожим на спелую хурму, которой торговали здесь по выходным кабардинки, солнца, с
регулярностью часового, выходящего из морозной туманной мглы, – всё это подошло к концу в
тот, такой памятный ему, день. Или она (так он думал много раз потом) специально наколдовала
непогоду. Метель потихоньку подкралась ещё ночью, перед рассветом, начавшись как мягкий
московский снегопад, а ближе к утру стала лепить в окна большими мокрыми кляксами всё гуще и
гуще.
Он отправился с приятной привычностью к её корпусу через эту пургу, взрывая ногами
глубокий пушистый снег и оставляя за собой две глубокие борозды, как когда-то в детстве в
Изотовке на проспекте Победы. Снег падал чуть наискось густыми лохматыми хлопьями; снег был
его попутчиком, ветер заметал его из-за спины и бросал охапками вперёд, и Вадим торопился ему
вслед. «Завирюха», – почему-то вспомнилось ему украинское слово из школьных сочинений или
прогнозов погоды на киевском ТВ. Это не метель, а именно «завирюха». А снежные вихри,
танцевавшие вокруг него, превращали окружающее в таинственную, темнее обычного декорацию
сказки. И она, как хитрая сказочная лисица, специально тогда опоздала. А он и не догадался,
этакий простодушный медведь! Она опоздала – чего раньше не случалось, – и он даже стал
беспокоиться. Ему на секунду показалось, что и последние две недели, и все их встречи и
разговоры, и то, как она держала его за руку по дороге в столовую, – всё это наваждение,
оставшееся там, на яркой солнечной стороне, по другую сторону метели.
Он панически подумал, что, наверное, она срочно уехала в Москву, не попрощавшись, и
больше ничего не будет: ни встреч, ни рассветов, а маячит впереди прежняя рутина,
преддипломная горячка в неуютной, пропахшей потом общаговской комнате и казённые,
бездушные коридоры МАИ, начисто лишённые женского тепла и присутствия. Эта картинка,
вихрем мелькнувшая в его мозгу, показалась настолько противной, что Савченко чуть не сплюнул
от переполнявшей его досады на мокрый от талого снега линолеум пола в вестибюле. Он едва
удержался от этого искушения. И правильно сделал, потому что именно в этот момент она
появилась на лестнице.
Он понял, что-то не так, потому что вместо вишнёво-красного костюма на ней была
цивильная городская куртка и джинсы. Она выглядела бледнее обычного, и под глазами у неё
темнели портретные тени, как на картинах старых фламандских мастеров.
Савченко было невдомёк, что Ляля потратила добрых тридцать минут в ванной перед
зеркалом,