Интересно, что перед этим сосед казался мне каким-то противным. Это был новый человек на нашей улице, они приехали из деревни, купили дом у бабы Нюры, которая вышла замуж… Мистика состоит в том, что я, будто, предчувствовал, что сосед причинит мне вред, и заранее испытывал к нему отвращение. При чём оно возникло по каким-то внешним признакам. Будто, что-то звенело в этом соседе. Он показался мне какой-то гадостью. «Гадость», действительно, распространилась на самое ценное представление моей жизни, будто, в награду… Здесь имеет место прямое подобие, будто, прямая линия тождественного воздаяния, которая опять выглядит непонятной, как стыд перед петухом.
Говоря строго, сосед не заслужил моё презрение. Он просто оказался на лично мне близкой территории бабы Нюры. Я решил относиться к деревенским свысока, хоть я не жлоб и не Нарцисс. Но тут Нарцисс из меня вылез, почему-то, подавленная координата включилась.
Почему слова Любки, что я симпатичный, послужили просветляющему воздействию тоже при критическом к ней самой отношении, а слова соседа внутреннему затемнению? Почему слова «других» оказываются серьёзным фактором на долгие годы? «Структура восприятия мира» в одном случае губит, а в другом спасает? Дело не в пресловутой лживости слов. Других слов просто не существует.
«Другой» – структура восприятия мира, – но это ещё не значит, что я не согласен на его смерть. Он сам грозит мне нападением…
Доверчивость, как дар неба, сияет в глазах детей и детёнышей животных, но личная история, будто, землёй всё это засыпает. Жизнь приносит опыт и меняет знак доверия на противоположный. В глазах взрослых особей он гаснет. Собственный опыт уже отождествляет Надежду на бессмертие с напряженным выживанием…
Доверие, видимо, не исчезает, но становится невыраженным. Вместо него проявляется инстинкт самосохранения, но, по-прежнему, согласие на смерть «другого» оказывается равнозначно согласию на свою смерть. Мы связаны друг с другом «надперсональным слоем психики», и, кажется, индивидуальное сознание не контролирует эту связь.
Самосохранение оказывается чем-то легковесным по сравнению с волей к смерти…
Сознательно согласие на свою смерть давал «Очарованный странник» у Лескова. Ему очень хотелось помереть за русский народ. Это был императив Нарцисса.
Чужой опыт для ребёнка имеет тот же смысл, что и свой собственный. При этом он случайно затемняет «вектор» или просветляет его на основе доверия. Слова Любки послужили просветлению. Они апеллировали к сиюминутной эмоциональности, а слова соседа запустили отложенные на будущее эмоции к женщинам. Хотя какая-то сиюминутность