– Пешком отсюда в Лхасу, по джунглям, по горам. Впрочем, дома они тоже всю Японию пешком обходят… – на кухонном складе имелось несколько пустых клетушек. Сестру бы никто не побеспокоил. О посторонних следовало докладывать начальству, дальше по линии дороги, но лейтенант зевнул:
– Зачем? Тихая женщина, сидит, молится. Нас никто не навещает, никто ее не заметит… – стоя у окна, он проводил глазами сестру. Женщина семенила за переводчиком, опустив голову. Абе-сан не увидел, как она, слегка отодвинув капюшон, внимательно смотрит вокруг, большими, голубыми глазами.
Сестра скрылась во влажном тумане. Закрыв жалюзи, он взглянул на часы. Позвонив на пост охраны, у ворот, Абе-сан велел подавать машину. Пора было навестить участок.
Бараки в лагере крыли листьями нипы, мангровой пальмы. В щели постоянно капала вода, скапливаясь в лужи на земляном полу. В лазарете господин военный врач приказал бросить в грязь доски. Дерево быстро обросло лишайником, и склизкой, тропической плесенью.
Барак тянулся вдоль колючей проволоки на сто футов. По обеим стенам шли невысокие бамбуковые нары, без подстилок, или циновок. Густая грязь, под нарами, явственно отдавала испражнениями. Больных дизентерией помещали ближе к дверям, где стояли ведра для нечистот. Их держали почти раздетыми. По словам врача, у них все равно не оставалось сил стаскивать штаны.
По влажным стенам метались отблески свечей, в жестяных фонарях. Лагерь электрифицировали, работал автономный генератор, но в бараках лампочек не завели. Тропическая темнота наступала мгновенно. Территория погружалась во мрак, только на вышках горели прожектора. От штабного барака доносились мерные удары колокола.
Колонны, только что, пригнали с перевала Трех Пагод. После вечерней поверки заключенных ждала миска слипшегося риса, и отдающая гнилью вода. Больные на поверку не ходили. Два фельдшера, японца, пересчитывали их по головам. Каждый день из барака вытаскивали несколько трупов. Умерших людей бросали в кузов грузовика. Тела хоронили неподалеку, в безымянном рве, по дороге к перевалу.
Паек в лазарет приносили дежурные. Они раздавали воду, плеская порцию в бамбуковые чашки, из больших, жестяных фляг. Многие заключенные не могли подняться с нар, трясясь в малярийном ознобе. Люди стонали, держась за голову, стуча зубами. Больные бери-бери, истощенные больше других, безучастно лежали, свернувшись в клубочек, закрыв глаза.
Джон знал, что бесполезно уговаривать их поесть. При бери-бери аппетит пропадал, людей постоянно тошнило. В свои дежурства он садился рядом, следя, чтобы ребята проглотили хоть немного риса. Глядя на худые лица, на выступающие ребра, он сам, невольно проводил рукой по боку, в изорванной, испачканной нижней рубашке:
– У меня тоже все кости наперечет. Вряд ли во мне хоть сто фунтов осталось… – он весил чуть больше девяноста, но Джон бы об этом никак, ни узнал. Весов, радио,