Поразился зело эскулап сей, узрев середь ночи бабищу голую, но супруга его того более поразилась и даже в первый момент оплеуху ему отвесила.
– Уймись! – успокоила ея гостья незваная. – Не потребен мне сморчок твой! … То бишь потребен, однако не аки сморчок, … то бишь мужик, а лишь аки дохтур.
Привела она доктора на сеновал, … а заодно и докторшу, за ними увязавшуюся… Узрели они месиво кровавое, в коем со трудом барина Потапа Кондратьевича опознали.
Оказал ему доктор первую помощь медицинскую, а супруга его любопытная допрос учинить попыталась. Однако лишь скулил жалобно страдалец несчастный, ибо челюсть сломанная не располагала к диалогу конструктивному (аки и во случае диалога Бертрана Перри и царя Петра).
– Напали на нас бандиты жутчайшие! – Лушка молвила. – Батюшку моего избили зверски, а меня снасильничать пытались, но отстояла я честь свою!
– А одёжку-то зачем скинула?! – усмехнулся доктор. – Дабы супостатов испужать?!
Рассердилась Лушка:
– Ну чо пристал, аки папарацци назойливый?!
(Слово сие заморское выучила Лушка год назад, но не успела применить его для охмурения Роджера интеллектуального.)
…Отнесла Лушка отца изувеченного в больницу, и нескоро тот в норму пришёл.
Вернулся доктор с супругой домой, но разбужен был ей середь ночи вопросом злободневным: «Кто такая Рацца, и чем прославился папа ея назойливый?»
Чрез несколько часов бОльшая часть Курска ведала о безобразии сеновальном. Сперва от докторши трепливой, засим и от драгуна такового же. Поведал тот другу своему противоестественному (что во кругах воинских вполне естественно) о предложении Лушки внебрачном. (Не то естественно, что поведал, а то естественно, что друг противоестественный.) И воскликнул ревнивый партнёр:
– Неужли ты меня на бабу променял?!
– Тьфу-тьфу, дабы не сглазить! – драгун воскликнул и перекрестился поспешно. – Донёс я папаше ея об упущении в половом воспитании дщери его. И повелел мне Кондратьич пригласить Лушку сию (я глаголил бы «Лушищу»! ) в полночь прийти на сеновал, а засим