Дни сливались в одно бесконечное, мучительное шествие. Просыпались до рассвета, когда воздух еще был прохладен, а звезды не погасли окончательно. Вставали тяжело, с ноющими от усталости и холода мышцами. Снова связывали руки, снова выстраивали в колонну. И снова шли. Шли под палящим солнцем, по каменистым тропам, через выжженные степи.
Однообразие пути было почти таким же изматывающим, как физические лишения. Одно и то же: спина человека впереди, стук копыт охранников и вездесущая пыль, поднимающаяся плотным облаком, оседающая на лице, волосах, одежде, забивающаяся в нос и рот. Дышать было тяжело. Солнце, еще недавно казавшееся ласковым, теперь нещадно пекло, вытягивая последние силы. Голод стал постоянным спутником, тупой болью скручивающим живот. Жажда мучила сильнее всего. Редкие остановки у мутных источников или возможность получить глоток воды из кожаных бурдюков охранника были единственными моментами облегчения, за которые многие готовы были отдать что угодно.
Люди вокруг Александры менялись. Некоторые не выдерживали – падали и оставались лежать в пыли, или их поднимали и грубо волокли за привязанные к седлам веревки, пока они не переставали подавать признаки жизни. Умерших оставляли там, где они упали, – просто еще одна точка на бесконечной дороге. Другие просто угасали на глазах, их глаза становились стеклянными, а движения – замедленными. Плач и стоны стали тише, сменившись безмолвным, всепоглощающим горем. Больше не было криков ярости или отчаяния. Только тишина сломленных душ, движущихся по инерции.
Александра видела это. Видела, как гаснут глаза молодой женщины, которая еще пару дней назад пыталась утешить своего ребенка. Видела, как старик, шедший рядом, упал и не смог подняться, и как его оставили позади, не удостоив даже взгляда. Эти картины выжигали ей душу, но одновременно что-то в ней ожесточалось. Она поняла одну страшную истину этого нового мира: здесь выживает не тот, кто слабее всего, а тот, кто отказывается сломаться духом. Кто цепляется за жизнь любыми доступными средствами.
Ее рыжие волосы, некогда предмет гордости и символ ее отличия, теперь были выгоревшими, спутанными и грязными, лицо покрыто пылью и сажей, одежда – рваной и промозглой. Внешне она ничем не отличалась от других пленниц – изможденных, грязных, лишенных достоинства. Но внутри, под этой внешней оболочкой, продолжал гореть огонек. Тот самый, что зародился в первую ночь, когда она прошептала себе: "Я выживу".
Чтобы не сойти с ума от горя и однообразия, Александра начала наблюдать. Слушать. Она прислушивалась к разговорам татарских воинов, пытаясь уловить хоть одно знакомое слово, хоть интонацию, которая могла бы что-то подсказать. Их язык был чужим, резким, гортанным. Но она заметила, что некоторые слова повторяются чаще других. "Стамбул", "базар", "сарай" – дворец, "акче" – деньги, "кяфир" – неверный, "хатун" – женщина. Эти слова, обрывки фраз, становились для нее маленькими кусочками информации, из которых она пыталась сложить картину своего будущего. Их везут продавать. В Стамбул. В большой город, где есть