Недельное отсутствие Максимовны в сельпо, насторожило в округе всех местных жителей. Недобрый слушок о покупке гроба, который пустил столяр Мирон, прокатился по всей деревне и оброс такими деталями, что народ понял – Максимовны больше нет.
Не дожидаясь скорбных новостей, бабы решили, всем пенсионным коллективом идти к Балалайкиной, чтобы как подобает, достойно придать её тело матушке земле. Опираясь на свои палки и трости, старухи, словно лыжная сборная, дружно двинулись по улице в сторону её дома.
Канониха, вырвалась в лидеры. Она шла первая, увлекая за собой рыдающий, и исходящий соплями коллектив. Приблизившись к хате, она стала стучать клюкой по стенам, чтобы якобы «пробудить» хозяйку.
– Эй, старая, открывай! – вопила она, и била палкой по срубу. – Ти жива ты, ти не? – продолжала орать Канониха, переходя местами на истерику и ядреный мат.
Со всей силы, она грохотала в дверь дома и каждый раз, приставив ухо к дверному косяку, прислушивалась к любым шорохам. Но все было таинственно тихо.
Машка, отодвинув шторку, увидела, что возле её дома собрались гости. Позади перепуганных баб, щелкая семечки, стояла «бригада» местных «утилизаторов», которые подрабатывали рытьем могил, и доставкой тел усопших для упокоения.
– Ну, что баба Таня, ти будем хоронить – ти не!? – спросил Митяй, пыхтя самокруткой.
– Погодь малость, сейчас узнаем, – ответила Канониха, и еще раз стукнула палкой в стену.
Максимовна от такого грохота основательно растерялась. Она не могла себе даже представить, как выйти из этой ситуации. Была возможность спрятаться в подполье, но тогда было бы не понятно, каким образом дом был закрыт изнутри.
Вскрыв сундук, Машка влезла в него с головой. Схватив первое попавшее платье времен покорения целины, Максимовна надела его на свое обновленное тело, и накинув на плечи платок, предстала перед зеркалом в образе девушки с пониженной социальной ответственностью, изгнанной из столицы на сто первый километр за разврат.
Теперь можно было не спешить. В таком виде её вряд ли бы кто узнал. Накрасив красным карандашом губы, Балалайкина сама себе улыбнулась, подмигнула, и, поправив налившиеся соком груди, направилась к дверям, которые уже с помощью топора и лома собрались вскрыть переполошившиеся односельчане.
– Давай Прохор, ломай – мать твою… Руби скорее, чай Максимовна, наверное, перед господом уже представилась! – орала Канониха, вытирая катившие по лицу слезы и сопли.
Прохор, поднялся на высокое крыльцо, держа в руке топор. Перекрестившись, он обернулся к народу, и словно с трибуны, сказал:
– Бабы! Бабы, да простит меня господь! Не ради любопытства праздного, а истины ради, творю я сие беззаконие! Не держите на меня зла! Участковому подтвердите, что не ради умысла злого, а ради спасения тела усопшей Марии Балалайкиной, приходиться мне портить частную собственность.
Только он замахнулся, чтобы ударить