– Там, в Москве? – прошептал Еремей, потянувшись к ней лицом.
– Не знаю – здесь, там, на другом свете. Только не думай и не фантазируй об обычных отношениях. Ты мне не для этого нужен. Да и тебе, я знаю, от меня нужно не это.
Еремею стало казаться, что она знает о жизни, да и о нем самом, что-то такое, чего не знает ни он, ни его друзья и наставники, что она разглядела его насквозь и теперь может управлять им с неизбежностью, мягко, нежно и сильно, как луна управляет морем. Он чувствовал, что эта женщина вполне овладела им, что у него нет силы сопротивляться, а от его собственного «я», от строений его внутренней жизни остались руины. Все, что он любил и ценил прежде, рухнуло в мгновенье и потеряло смысл. От всего этого было и страшновато, и радостно. Он молча смотрел на нее, не вполне веря услышанному, но и не удивляясь. Он чувствовал себя засохшей пустынной колючкой, «розой Иерихона», неожиданно попавшей в воду и моментально расцветшей. Время остановилось.
Из транса его вывел голос, настойчиво к нему обращавшейся. Наконец он расслышал, что она говорила:
– Знаешь, как называется это дерево? – спрашивала Далия, показывая пальцем у себя за спиной.
Еремей поднял глаза – и увидел над нею красное рваное пламя.
– Иудино дерево.
– Какое страшное название! Это за красные цветы его так?
– Наверное.
Еремей обвел глазами ветви с цветами, без листьев, землю под ними, тоже обрызганную красным.
– А я ногу натерла, сильно, до крови, – сказала она, протягивая к нему босую ступню. Спереди, поперек стопы на подъеме, шла широкая влажно-красная полоса. – Что ты так смотришь? Да подуй же, подуй!
Еремей наклонился, дунул, а потом дважды поцеловал стопу сверху, ощутив губами ее прохладу и нежность.
– Заживет! – сказала она, поднялась, отряхнулась и ушла обратно в палатку, в белое облако всполошившейся от ветерка парусины.
Еремей, как раненый зверь, отполз за дерево, потом в низинку, где его никто не мог увидеть. Он лег на горячие камни, закрыл глаза – перед ним стояло все то же лицо, слышался все тот же голос. Мучительные ощущения переполняли его организм. Они жгли и изнутри рвали его. Ему хотелось давить и душить в объятиях саму эту землю, знойную и цветущую. Он перевернулся на живот, сжал в горстях пылающий кремень, дернулся и, изливаясь, мучительно застонал…
5
В предвечернее время предстояло совершить еще один небольшой переход – к лагерю, незримо, обходным каким-то путем, опередившему путников, полдня дремавших под парусиновой палаткой. Уставшие от неподвижности и безделья, они стали дружно и весело собираться в путь. И только танцовщица хныкала, показывала всем израненную припухшую стопу и отказывалась идти. Ее приятель Артур уговаривал потерпеть, клеил на стертые