История взаимоотношений туркужинцев с грушей, благодаря воспоминаниям родственников, просматривалась на десятилетия назад. Брат Хотей, сын Михаила, другие старшие, вспоминали, как приходили посмотреть на дерево поближе, отведать его плодов односельчане и ходоки из селений, лежащих за холмами; как показывали дерево заезжим гостям.
Рассказывали, как особенно обильно груша плодоносила в годы войны, и в голодные послевоенные; и как румынские солдаты (у нас оккупантами были не немцы, но именно румыны), сушили груши, чтобы отправить их домой. Рассказывали как один румын итогом увидел дочь Шухиба (тогда единственную) и, влюбившись, хотел, отступая, увезли ее с собой в Румынию, и ее прятали в стогу сена в хлеву.
Даже дядя Михаил, мамин старший брат, участник войны, ко времени когда знала его я очень нездоровый – он был в немецком плену с 43-го, а вернулся домой только в 56-м, после сталинского лагеря… так вот даже он оживал, когда слышал рассказы о дереве, и о Шухибе, конечно, история жизни и приключений которого заслуживает отдельного романа.
В контексте рассказов о грушевом дереве часто вспоминали, как Шухиб, сидя на белом молотильном камне, подзывал проходивших мальчишек, Хотея, других моих братьев:
– Ну-ка подойди, дай я тебя хорошенько взгрею своей палкой, – говорил Шухиб и мальчишки, не смея ослушаться, подходили, но, естественно, уворачивались от трости старца.
Шухиба я не застала, он умер в год моего рождения, а на том камне, видела, часто сидел его сын Михаил…
81
Мое утро в гостях у Апсо начиналось с похода в огород, к дереву.
Не знаю кому как, мне оно являлось при всяком приближении к нему совершенно живым и даже говорящим. Оно улыбалось и, безмолвно приветствуя меня, хмурую спросонья, угадывало мои мысли, потому просило посмотреть не наверх, а под ноги.
– Я хочу сорвать с ветки, а не подбирать с земли! – говорила я, начиная общение с пререканий.
– Но ты просто посмотри на землю.
– Я хочу целое, без щербинок и вмятин, – настаивала я, задрав голову, словно моя шея зафиксирована в гипсовом протезе.
И тогда дерево замолкало.
Не встречая более сопротивления своим намерениям, я смотрела под ноги: «На всякий случай, раз попросили; не понравится, сорву с ветки» – и замирала в восхищении. Потому что дары груши были именно без щербинок и вмятин.
Это дерево было особенным, конечно. Мой мир вообще был живой изначально, весь, но это дерево… оно умело говорить лучше других; может они учатся в процессе жизни также как мы, люди?
Каждое божье утро груша сначала скидывало на землю обильнейшую листву и только потом сбрасывало на нее россыпь своих плодов. Огромное блюдо из листьев с несчетным количеством груш желтых и с красным бочком, зеленых, но все равно спелых; спелых, и все же сохранявших твердость;