без слов, без малейшего (за исключением родственного) опыта, поскольку любовь вызывала более мощное чувство и тяготение к постороннему человеку, чем к любому родному человеку, включая мать и отца. Я достаточно долго пытался разобраться – нет, не в причинах, скорее в последствиях, вызываемых чувством любви, раз уж она оказалась практически всевластной, и постепенно начал как будто бы понимать. С непреложностью стало ясно, что жить необходимо КАК-ТО по-другому, чем до ЭТОГО, хотя в голове еще не созрело представление о том, как и в чем именно надо изменить свою жизнь, чтобы она могла удовлетворять велениям любви, хотя большая часть этих требований пока была недостаточно ясной. Однако главное все же сразу сделалось понятным – любви отдается высший приоритет перед всеми другими делами, вещами, занятиями. Даже такому несмышленышу, каким тогда, без сомнения, предстал перед ликом любви я, не требовалось доказывать, что это именно так, а не иначе – любовь теперь просто по определению была превыше всего, а если она чего-то не превосходила, значит, это не заслуживало ни названия, ни определения настоящей любви. Данное убеждение не оставляло меня и в дальнейшем, когда прошла любовь к Ирочке Голубевой и началась к Ирочке Розенфельд, а там и к Инночке Буриной и так далее, когда я уже имел представление и о невостребованности своей любви, и о разочаровании в ее объекте, и о том, что любовь не только способна, но и обязана возрождаться, потому что без этого не сто́ит существовать. Набираемый мною опыт заставлял вносить коррективы в свои представления о любви, которые, впрочем, никогда не касались главного. Да, я обнаружил, что любовь как высшая воодушевляющая сила, вызванная чарами внушающей ее дамы, нуждается не только в удовлетворении (на первых порах – еще не сексуальном), то есть во взаимном встречном чувстве, но и в охранении ее достоинства внутри себя от посягательств с любой стороны, даже со стороны ее предмета, ибо она представляет собой высшую ценность среди всего, что у тебя есть и ПОТОМУ допускать над ней глумления, даже просто пренебрежения ею не к лицу никому, кто считает, что любит. Таковы были начальные постижения, и каждое из них, подобно тому, как инструкции по полетам писались кровью летчиков, писалось кровью не находящего покоя сердца. Если кому-то покажется, что это слишком выспренное представление о реальности бытия любящего человека, то не мне. О любви я думал всегда – и когда я чувствовал ее, и когда она терзала меня, и когда её вдруг больше вообще не оказывалось, а вместо нее внутри воцарялась ПУСТОТА, едва ли не напрочь истребляющая смысл всего окружающего тебя, и жизнь поддерживалась только привычкой к ней, да еще желанием проявить достаточную стойкость ради того, чтобы не вызывать к себе жалости ни со стороны, ни изнутри себя, и сохранить даже в раздавленном состоянии видимость несломленного человека. В общем, это напоминало борьбу
