– Ну, громадное блюдце висит! А краешки с бирюзовой подсветкой.
– Блюдце? Может, больше на тарелку похоже?
– Ну, может, и тарелка… застыла я от страха-то. Гляжу луна-то, полная как раз, в тыщу раз ее меньшее.
– А корова?
– Глянь, а она рядом стоит. Откуда ни возьмись! Подняла я глаза – а там уже ни второй луны, ни огоньков по холму. Как моя корова языком слизала. Пригнала я ее домой, доить ведь надо. Дою, а она пустая. Ну, литры не дала!
– Может, какой человек выдоил?
– Да она у меня с норовом, никого сроду к себе не подпустит! Нет, это она с испугу. Что-то там случилось на Земляничном холме.
Катя ожила, ноги после банной радости помолодели и понесли ее по двору своему и дому, как молоденькую. И сама она зарумянилась, похорошела. Валентина взялась молоко через сепаратор пропускать, в банки разлила живехонько. Делалась привычная работа. К тому же, всем хотелось уже скорее сесть за стол.
Валентина уже все приготовила, накормила кошку, трущуюся об ноги, овчарку Дина, охранявшего огород и мелкую Малышку, неизвестной породы, обладавшую правом беспрепятственного движению по двору, а также за ним.
Наконец, сели на старые скрипучие стулья, когда-то бывшие венские. Дух пищи – сытный, густой заполнил горницу, так что запотели стекла. В тарелках с лапшой островками плавал золотистый куриный жирок. Блюдо с толченой картошкой, политой сверху зажаренными шкварками с луком, дымилось, как вулкан. Миска с котлетами, большими и мягко-округлыми красовалась посредине. Еще с десяток тарелок: с солеными прошлогодними груздочками сдобренными сметаной и лучком, с солеными помидорками и пузырчатыми огурчиками, квашеной капустой с клюковкой и не старым салом, припорошенным черным перцем, с мясными розовыми прослоечками, нарезанными основательными шмоточками, маринованной свеклой и кабачковой икрой, норвежской селедочкой, приправленной уксусом и пахучим подсолнечным маслом, щедро присыпанной кольцами лука, – завершали этот русский натюрморт, достойный кисти только русского художника.
Лора истекала слюной, вдыхая аромат родной деревенской вскормившей ее пищи.
Владимир разлил водку «Жириновский» в старые, помнящие прародительницу Горчаковых стопки – граненые и высокие. Слеза выкатилась из глаз тети Кати.
– Родные мои! Выпьем сперва, за встречу. Девка моя! Если б ты знала, паразитка такая, как мы ждали тебя эти двадцать… сколько там лет! Сколько слез я в подушку пролила, о тебе думая! Сколько весточек я мыслями тебе послала в эту Америку, и еще где ты там скиталась. Сколько я свечек за тебя в церкви поставила… Сколько я молитв Богородице Абалакской обращала… Мы же кровью связаны. В наших жилах течет одна кровь… горчаковская… горькая… но такая уж нам Боженькой дана! И не забыть нам друг друга, где бы мы ни находились, пока хотя бы в двоих Горчаковых течет кровь. А наша кровь – не водица. Мамаша наша так говорила, а мамаша знала… – Катя остановилась, и по-прежнему