Утром, по медлительным улицами пригорода несся свободный гул экипажей и лошадей, разливалось дребезжание и цветение от рождения Христа 1818 лет тому назад – оттуда, с воли, пошла наша эпоха.
Южнее, в полумиле внутри трактира этой же ночью, над которым я живу в комнатке, с пивною кружкой в руке Хэмфри вновь распинался о майской жаре, которая повергала его в шок каждый наступающий вновь и вновь год жизни. Под перестукивания, гул, крик и хохот, я слушал повторяющиеся от встречи к встрече повести моряков о том, как жутко терять глаза и легко, по их мнению, претерпевать страдания жизни. Я внимал к рассказам, как кто-то крал в детстве хлеб, а кто-то увы! – и девушку украл, а затем убил. И мне нравилось это общество насильников, пиратов и убийц. Я захмелился на празднике жизни до такой степени, что вся неухоженная борода была мокра от пива (борода отросла то за 5 лет!); этот вечер стал подобен сотням вечеров до этого: я вливал в себя крепкое пиво безостановочно. Я уже почти чувствовал счастье и, кажется, верил, что никогда больше не вернусь в эту дыру Лондона. Да, сейчас я был беспредельно счастлив! Я – царь, император, центр вселенной! Я скакал меж столов чувствуя, что могу изменить ход истории! И старик Уилсон, и его предсмертные крики, пляски – обрывки мыслей безумно быстро крутились в голове! Но что-то в темени щелкнуло; в затылок словно железной корягой зарядило. Бывало такое… раз в год, да и пару месяцев продолжается: настроение и чувствительность постоянно скачет. «Что-то такое во мне работает неисправно, ничего не поделаешь», – думал я. Вечно я в эти припадки плакал некстати, или некстати смеялся.
И сейчас настроение резко испортилось; я выпил ещё кружку пива. Я забредил, заметался, почувствовал причудливые и смутные ощущения в теле, словно перекручиваются шейные позвонки. Голоса в голове начали навязчиво нашёптывать. С большим трудом мне удавалось отвести свой взгляд от светлых досок пола к картине рождения Христа. Все вокруг закружилось, завопило, и вновь приобретённая возможность двинуться с места – я привлёк всеобщее внимание к себе, вылив целую бутыль напитка на картину и решив поджечь ее уже близко близко поднесённой свечой. Я прокричал:
– Богоматерь… родила ты Христа, но ты не защитила Эвелину. Ты не защитила меня от нищеты. Поэтому я тебя ненавижу. Да, ненавижу. Ненавижу. Ненавижу! – народ тогда был крайне суеверен; все уставились на меня; в наступившей тишине трактира свеча выпала из моих рук, огонь потушился от удара об пол. Тогда я попытался разодрать дешевое полотно руками, но с неожиданной силой меня отшвырнули в сторону разгневанные верующие пьянчуги.
Пол проваливался куда-то; сам я проваливался в эту бездну. Я был не в силах подняться на ноги без посторонней помощи; я, разозлённый, нелепый в своём разжиревшем теле, лбом с силой вжался в сладкие деревянные доски и, опустошенный внутри, скрипя зубами, я ударил кулаками по полу. Над мною нависли четверо оскорбленных моей выходкой фанатика. Я не чувствовал себя