Я глянула на Славика. Он пожал плечами. И глаза мои то ли из-за пианино, то ли из-за мужа наполнились слезами, жгучими горючими беспомощными слезами.
– Не трогайте меня и моё пианино, Дора Моисеевна! Вы… Вы… Вы знаете, кто вы? Вы не Моисеевна, вы Дора Невыносимовна! Потому что вы невыносимая, вы вечно лезете не в своё дело! Далась я вам, я, моя музыка и моя форма! Оставьте меня в покое!
Я бы ещё кричала, но, во-первых, я разрыдалась так, что и слова членораздельно выговорить не могла, а во-вторых, Дора Моисеевна, быстро оглядевшись, попятилась к грузчикам, издала театральный вопль и упала в обморок аккуратненько в их могучие руки. При этом одной рукой она придерживала свою шапку, чтоб та не свалилась.
И вот тут Славик вскочил с дивана. И мама с папой отделились от дверного проёма. И грузчики положили упавшую в обморок Дору Моисеевну на освободившийся от Славика диван. И все присутствующие в комнате столпились вокруг неё, пытаясь привести её в чувство. Я тоже подошла, вытирая слёзы, но Славик повернулся ко мне, почти неузнаваемый, и бросил: « Иди отсюда! Дура, какая ты дура!» с таким гневом, что я выбежала из комнаты.
Выбежала я недалеко, в коридор, куда сразу же вышел папа звонить в скорую. Я слышала стоны и оханье Доры Моисеевна и чувствовала себя как в плохом, очень плохом фильме. Лицо Славика стояло у меня перед глазами и оно было какой-то бездной, которая открылась мне внезапно, именно там, куда я собиралась поставить ногу.
Чувство нереальности происходящего усилилось ещё и оттого, что скорая приехала довольно быстро, – такое бывает только в кино – и врач, молодой человек, тоже был полон сочувствия, как в кино, а не в жизни, и Дора Моисеевна, схватив его за руку, начала стонать: «Я подарила внуку с невесткой машину, немецкую машину, а она меня… Ой, сердце!»
Дору Моисеевну погрузили на носилки и повезли в Мечникова, как я потом узнала у мамы. Славик поехал с ней. Со мной никто не говорил. Папа позвонил сватам, и потом они с мамой сделали то, что делали во всех непонятных ситуациях: пошли чай пить. Что – при трезвом размышлении – очень правильно, особенно, если чай с печеньем.
Я осталась одна. В нашей со Славиком комнате стало очень тихо. Нелепой громадой стояла посреди комнаты швейная машинка. В ней было что-то элегантное, надо признать. Но зачем она нам, в нашу маленькую комнату! И как могла эта Дора Невыносимовна покуситься на моё пианино! Я попыталась сесть на диван, но тут же встала. Я подошла к пианино и потрогала пальцами полированную крышку, хотела приподнять её, но передумала. Потом повернулась, схватила шубу и шапку и выбежала из дома.
Стояла глубокая ночь, как обычно бывает в феврале в пять часов вечера, на улице мело, не так мело, чтоб снег, буря, Пушкин и носик в муфточку, а мокрый снег, пронзительный ветер, грязь по щиколотку, кромешная тьма, и все нормальные люди в такую погоду дома сидят и думают о тех собаках, которых они бы на улицу не выгнали, если бы эти собаки у них были. Я побежала к проспекту, спотыкаясь