Перед лицом множества предков Элле Уоллас особенно остро почувствовал собственное ничтожество. Никчемность пришлого, без корней человечишки, наглеца, что по скудоумию покушасился на слишком большое. Не стоять ему в ряду этих грозных скульптур, не оскорблять собой родовую гномью могилу. Надежды нет.
Сглотнув, он понурился, вперившись взглядом в расшитые красные башмачки, прибитые пылью трудной дороги. Их Элле тоже не он подарил.
Дева гномов пристроила факел в кованое кольцо и опустилась на колени, упав в ноги матери. Задрав рукав шубки, она до локтя запустила белую ручку в проем.
Не изменившись, строгое лицо каменной девы продолжило сверлить взглядом дочь.
Со стороны входа вдруг зашуршало. Наверное, там скатилось несколько камешков. Элле замерла, вглядываясь во тьму. Ее расширившиеся зрачки казались бездонными. Она тоже боялась, – боялась того, что их застанут с человеком в святыне.
– Ерунда. Это старики играют между собой в кости. – Успокоившись, тихо прошептала любимая. – Иди сюда, поздоровайся с мамой.
Уолласа передернуло. Он с яростной, только в сердце гор возможной чувственной остротой осознал, что не хочет лезть рукой внутрь прорехи. Прикосновению к трупу воспротивилось все его существо. В животе все свело от ужаса и отвращения, но Элле смотрела, ждала, и глаза ее лучились теплом. В отличие от Уолласа, гномья дева здесь была на своем месте.
Пришлось тоже опускаться на колени и смиренно подползать ближе. Ширины отверстия едва хватило, чтобы пропустить руку, обернутую стриженым мехом тулупа, рукав собрался, точно чулок. Обнаженную кожу обожгло холодом. Потом он почувствовал под пальцами что-то мягкое и словно бы липкое.
«Это паутина, это пух козленка на платье» – Уоллас пытался сам себя убедить. Но какие здесь пауки? Платка там тоже быть не могло, достаточно взглянуть на суровый лик памятной статуи. Мать Элле кружева отродясь не носила, только ряды цепей толщиной в палец, вон они, искусно высечены и покрыты золотой и серебряной краской.
Вытерпев пару мгновений, Уоллас непростительно быстро уступил место возлюбленной. Девушка долго держалась за останки родительницы, что-то бормоча побледневшими от холода губами. А Уоллас жаждал лишь одного, поскорее вернуться наверх, на открытую землю под высокое небо.
Какая-то часть его еще тогда поняла и приняла горькую правду: их любви не суждено окончиться браком. Но другая все не хотела мириться.
Дерева больше не требуется. Дров должно хватить на всю предстоящую зиму. Теперь по ночам Уоллас копает канавы для отвода избытка воды от трактира. Он зовет вайна Тохто «хозяевами». Его служба мало чем отличается от сезонных заработков в родном Акенторфе. Только здесь вместо денег рассчитывают ведерком с помоями.
Перемазанный с головы до ног красной глиной, Уоллас плетется по двору.