Вот так, похоже, все бывшее когда-то в тягость превратилось в удовольствие, а удовольствие, соответственно, в тягость.
И все это так далеко от Фили. Ей еще не известно о существовании «середины». Налицо наивность, воодушевление, радость и жажда жизни. Упругая, гладкая кожа, и подобно ей все ее реакции, чувства и ощущения. Дотронься до нее – сразу прыгнет, посмотрит на что-нибудь – и тут же ей есть что сказать. Нет этого ужасного безразличия к тому, что в жизни творится, которое охватывает всех смертных в этом подлунном мире ближе к концу третьего десятка. Что-то в эти десять лет между двадцатью и тридцатью сбивает тебя с ног, побеждает и отнимает радость жизни. И это ужасно.
И что остается вместо отобранной радости жизни? Погоня за деньгами. Погоня, сопровождаемая уверенностью, что когда денег будет достаточно, радость жизни вернется. Именно это так бесило Фили. Этот дурной ход мысли. Именно это подталкивало ее, чуть ли не трахнуть меня в лифте, прямо на глазах у всех этих людей. Чтобы попытаться вывести их из равновесия – встряхнуть их.
Но лифт приезжал вниз, и люди, как горстка муравьев, вываливались наружу. Несколько отстраненных и возбужденных взглядов провожали Фили, и в этих взглядах единственное, что можно было прочесть, это желание пойти и заплатить пятьсот баксов какой-нибудь девице по вызову.
А мы усаживались на бетонную оградку клумбы, закуривали, и ощущение волшебного тепла охватывало всего меня. Вот я, в самом лучшем месте, которое только можно себе представить, и нет в мире другого такого места, где я хотел бы сейчас оказаться больше, чем здесь. Мы сидели и наблюдали за входящими и выходящими из здания людьми. Они были похожи на муравьев, снующих туда-сюда, и торопящихся куда-то далеко, или назад к себе в муравейник. Все вокруг было полно шумов, суеты, бурления, сигналов машин, шума моторов, гула пролетающих самолетов, обрывков разговоров, и среди всего этого были мы, отрезанные от всего на свете, на своем необитаемом острове любви и спокойствия, прямо посреди Манхэттена.
После мы возвращались в офис и продолжали работать, пока звук колокольчика не возвещал о конце рабочего дня, и о том, что мы вольны идти. Мы выбегали на улицу, вставали на ролики и рассекали по улицам города. Ехали кататься в центральный парк, шли в галереи, на представления или в кино, встречая по дороге самых разнообразных и прикольных людей.
Но как всему на свете и этой идиллии наступает конец.
Со следующей недели я начинаю учиться. Кинематографу.
Что общего между мной и кинематографом? Хороший вопрос. Я учился на экономиста, но было достаточно двух месяцев после окончания учебы, чтобы понять, что экономика – это не мое. Я думал, что мне это