Автор «Москвы» продемонстрировал верность юношеским символистским пристрастиям и создал фаустианское и антропософское в своей основе произведение, опирающееся на эзотерическую концепцию «Фауста» Гете, которая была разработана в 1901–1902 гг. австрийским философом Р. Штайнером.
Платонов в своей повести, этом своеобразном pendante к гетевской трагедии, углубился в проблематику ее финала и выразил сомнение в одномерности подходов к советской действительности, где провозглашается «счастливое будущее» для сплоченных в коллектив миллионов, но оставляются социально неустроенными отдельные люди и общество пренебрегает «слезинкой ребенка».
Важное место в истории отечественной фаустианы XX в. занимает М. Булгаков. В романе «Мастер и Маргарита», который пересматривает гетевскую традицию и продолжает общесоветскую линию изучения истории падения дегероизированного Фауста-Вагнера, писатель сумел подняться на неведомую прежде высоту осмысления проблемы с точки зрения христианской этики. Так были заложены основы нового фаустианского архетипа. (Заметим в скобках, что роман стал фактом литературной жизни и был востребован только в середине 60-х годов после публикации в журнальном варианте.)
Значительную роль в становлении отечественной фаустианы середины столетия сыграла трагедия И. Сельвинского «Читая Фауста» с ее явными художественными проекциями на произведение Гете. Откровенно злободневная философско-публицистическая «драма идей» лидера русского конструктивизма ставила вопросы о губительности самоценных стремлений «арийского героя», который несет всевозможные беды человечеству, в том числе и угрозу атомной войны. Для Сельвинского гетевский «Фауст» стал поводом для размышлений о претензиях на вседозволенность современных ему деятелей науки, ученых-ницшеанцев. Подобные акценты в фаустиане были очень актуальны для нашей литературы в годы после окончания Второй мировой войны и начавшейся холодной войны.
В 60-е годы появляется новая трактовка фаустовского конфликта, предложенная в трагедии украинского драматурга А. Левады «Фауст и смерть». Она несет отзвуки споров между «физиками» и «лириками», бытовавших в среде советской интеллигенции той поры. Герой Левады приходит к пониманию простой истины: гетевский Фауст «жестоко ошибся», ибо безрассудно задержал мгновенье, остановил нескончаемый бег времени и, таким образом, – при всех своих благих порывах – остановил прогресс. Так 60-е годы, благодаря возвращенному в историко-литературный процесс роману Булгакова и пьесе Левады, на свой лад, с поправкой на эпоху, воспроизвели традицию ранней отечественной фаустианы первых десятилетий советской власти, критически воссоздававшей историю падения «буржуазного» Фауста.
Во второй половине XX в., когда на повестку дня встал вопрос об общественном бытовании и нравственной ответственности науки и искусства перед лицом человечества